Мангыстауский фронт

«Вовсе не боги, не герои, не великаны — обычные люди-человеки делают трудную, непостижимую работу, — думалось Жалелу. — Они так же мучаются, страдают, мерзнут, как и ты. Тлепов, Алексеенко, Тюнин — они из одного племени. И тебе еще много надо ломать в себе, чтобы встать с ними вровень».

Простая мысль вдруг приобрела для него глубокое значение. Конечно, смысл ее знал и раньше, но теперь сложилось как-то так, что вроде он сам открыл вечную и такую очевидную истину. Он существовал теперь и в этом снегу, и в трубопроводе, по которому неслась вода, и в небе, и в сварщике, у которого брал маску…

Он со всеми и во всем.

Выношенный в сердце опыт, который он накопил в Узеке, уложился в этих немногих словах. Ему хотелось рассказать о том, что он пережил, и, встретив старого Алексеенко, попробовал заговорить с ним об этом. Механик, монтировавший превентор[55], только что боевыми словами крыл своего помощника, молодого слесаря, запоровшего заготовку. Жалелу показалось, что старик не понял, о чем он ведет речь. Механик подумал, почесал глыбистый лоб и наконец сказал: «А ты покемарь пойди… Вид у тебя какой-то заморенный. Да и то… Никак невозможно столько времени на ногах толочься…» И опять напустился на промахнувшегося в работе парня.

Жалел постоял, чувствуя теперь только одно: страшную усталость и опустошенность. Словно все распалось, разлетелось на частицы. Еле-еле передвигая ноги, он побрел к вагончику. Покурил, оцепенело сидя в углу, где были свалены спальные мешки. Движения, звуки, мысли постепенно уходили в пустоту, словно клубящееся, свивающееся в кольца пламя за окном затягивало и поглощало их. Залез в спальный мешок и как провалился. Сколько времени прошло в забытьи, он не знал. Когда очнулся, в окно вплывала луна с подмороженным белым боком.

— Анализ подтвердил, что цемент строительный… Как он очутился на скважине? Из-за халатности. Мешки на складе навалили вперемежку, а лаборанты проверили часть мешков и решили: весь цемент нужной марки. Зацементировали скважину, а пробка не удержала газ. Вот и пошло-поехало…

За столом сидели Тлепов, Тюнин, Алексеенко, Аширов. Еще кто-то. Они разговаривали негромко, но все слышалось отчетливо: звон стаканов, стук тарелок, скрип скамейки, вздохи и кряхтенье…

И тут он сообразил, чего не хватало. Привычного рева, подминавшего под себя все.

Тишина. Какая же вокруг блаженная и звонкая тишина!

Он приподнялся и спросил, чтобы увериться окончательно:

— Задавили пласт?

Никто не отозвался. Ни одна голова не повернулась в его сторону… Что это? Неужели не слышат? Ведь он кричал…

Он выпростался из мешка и подошел к сидящим за столом.

— Проснулся! — обрадованно сказал Тлепов. — А мы уж будить хотели. Ну рванул… Четырнадцать часов. Как из пушки! Садись с нами ужинать…

Он ответил, что есть не хочет, и не услышал своего голоса.

«А-а-а, сорвал на морозе… Потому и…»

Ткнул рукой в сторону буровой, и Тлепов, скорее всего по движению губ, сообразил:

— Задавили! Задавили!

А Михаил Михайлович перебил:

— Придушили гадину! Двадцать три дня крутились! Это как? Вот, помнится, на Эмбе в тридцать втором… Такой выброс был — страх и ужас. Четыре месяца горело. И все четыре месяца безвылазно сидел. Верите, жена белье сменное привозила… Из Баку, Грозного, Майкопа спецы понаехали. Пожарных нагнали. Сам нарком прилетал на аэроплане. Всю зиму мучились. В одном месте забьем — в другом лезет огонь. Земля как решето стала. Народу пожглось… Четыре месяца наклонную пробивали, раствор закачивали… Да ведь техника-то не такая, как сейчас. Все вручную. Пуп рвешь, а толку мало. Машина — великое дело. С ней и черту рога обломаешь.

Жалел отчужденно сидел у стола, обводя попеременно небритые, почерневшие, словно незнакомые лица. Слова Аширова, слышанные им только что, буравили мозг.

«Цемент! Значит, никакого нарушения брат не сделал! Цемент не той марки. И все. Жизнью заплатил за чью-то халатность…»

Тоской прожгло глаза. Резко поднялся, вышел из вагончика. Ясно светили звезды. Серебрился снег, укрывший развороченную, перемолотую колесами и гусеницами, опаленную землю.

«Как же так? Сидят, треплются, чаи гоняют… А брат! Брат!»

Скрипнула дверь. В освещенном квадрате двери выросла фигура и исчезла, слившись с темнотой. Жалел безразлично отвернулся. «Как же теперь жить? Ради чего? Если даже лучшие… Самые лучшие, перед которыми еще вчера готов был снять шапку и поклониться… Уже забыли…»

Чья-то крепкая рука обняла его за плечи.

— Ну что ты, что ты… — голос Тлепова доносился как сквозь вату. — Жить. Жить надо! Знаешь, как старик Алексеенко говорит? «Помирать собрался, рожь сей!» Сей! Значит… Мы с тобой, значит…

Он придушенно всхлипнул. Жалел неловко попытался высвободиться, снять с плеча руку и тут коснулся ладонью его щеки: она была мокрая от слез, как и его.