Мангыстауский фронт

— Но твое неземное существо улетело. — В голосе была вкрадчивость. — Так чего же казниться? Просто не понимаю…

— Я думаю, что Тана уехала, узнав про нашу встречу…

Гульжамал прищурила глаза. Словно две голубенькие льдинки мерцали за густыми ресницами.

— Ты, наверное, слышал, что ее отец…

Он перебил:

— Знаю. Не наше это дело.

Что-то сверкнуло в ее взгляде.

— Не наше? А почему он убил, знаешь?

— Я же сказал: не наше дело. Поговорим о другом.

Но Гульжамал уже было не удержать. Два красных пятнышка горели на щеках — признак крайнего раздражения.

— Скажите пожалуйста: не наше дело… Девушка… ребенок, сама чистота… — передразнила она. — Что ты все носишься с чистотой?! Да знаешь, что говорят о твоей кгасавице? — В самой картавости, с которой она выплевывала слова, казалось, таился яд.

Гульжамал нависла над ним. Он слышал ее дыхание, аромат духов, теплый запах тела. Багровый накрашенный рот зиял, как рана.

— Она… она, — Гульжамал захлебывалась от злости, — была с этим парнем… А отец застукал. Понял?

— Замолчи! Ты врешь!

— Я, я, я вру?! Клянусь тебе — это так и было… Все говорят. Весь Узек! Что? Не нравится? Да, правда горька. Ты еще не женился на ней, а уж в рогах…

Он смотрел на нее, не отрываясь, сверля ее взглядом, словно хотел высветить ее душу: «Лжет? Или правда? Неужели правда? И все знают об этом?! Вот почему Халелбек так вел себя…»

Он словно остолбенел, застыл, заледенел. Он не мог пошевелиться, вымолвить хоть слово. Его взгляд отрезвил Гульжамал. Она тронула его за плечо:

— Жалел!

Он не пошевелился. Она прильнула к нему:

— Что с тобой? Что?

Он не то ударил, не то оттолкнул ее. Повернулся к стене. Голос Гульжамал, торжествующий, жесткий, бился в ушах: «Она обманывала тебя! Играла в невинность… А ты верил, верил…»

— Уйди! Прошу тебя! — прохрипел он в стену. — Ты мне противна! Ненавижу! Всех!

Он не видел, как рука ее беспомощно дернулась, лицо исказилось. Она всхлипнула:

— Жалел! Я люблю, любила и буду любить тебя всегда! Пойми! Мне ничего и никого не надо. Я думала, что и ты меня любишь. Но ошибалась! Ошибалась! — твердила она сквозь слезы. — Ты меня не понимал и не любил. Почему? Неужели, чтобы любить друг друга, нужна семья? Разве нельзя просто любить и быть любимой?

Жалел лежал как каменный. Ему казалось, что его глаза, которые он прикрыл веками так крепко, как только мог, смотрят внутрь, в него самого, и там не видят ничего, кроме тьмы и безнадежности.

— Жалел! Скажи же что-нибудь! — рыдала Гульжамал. — У меня тоже есть гордость! Ты думаешь, мне легко было прийти к тебе сегодня? Легко?.. Неужели для нас все кончено? Неужели нас одолели?

Он хотел только одного: не слышать, не видеть ничего и чтобы она наконец ушла, провалилась к дьяволу со своими лживыми словами, клятвами, слезами. Выручила Жансулу. Она вошла неслышно, тут же, конечно, заметила и мокрое от слез лицо Гульжамал, и отвернувшегося к стене Жалела, но не выразила удивления, словно так и должно быть. Поставила поднос с чайником, пиалами и сладостями на стол, мягко проговорила:

— Выпейте чаю! Лепешки свежие. Утром пекла. — И понеслась к двери.

Гульжамал встрепенулась:

— Подождите, минутку… Мне пора уже…

Достав платочек и зеркальце, стала осторожно промокать глаза, даже сейчас, по неистребимой привычке, боясь размазать краску с ресниц.

— Прощай! — негромко сказала она и вышла вслед за Жансулу.

Жалел не шевельнулся. Только вздрогнул, когда хлопнула входная дверь, словно ледяной ветер дохнул из коридора.

XII

Почему не остановил? Почему не крикнул вслед: «Брат! Прости меня. Слышишь? Я не прав. Прости…»

Не крикнул, не остановил.

«Ничего. Еще договорят, доспорят. Все впереди. Целая жизнь». Вечная надежда. Всегдашнее утешение.

«Если бы знать. Если бы только знать…»

Всего несколько слов. Такая, в сущности, малость. Да и слова-то обыкновенные. Но почему же кажется: произнеси их — и все переменилось бы. Они помогли бы. Выручили. Спасли. От чего? От того, что зовется судьбой? Его величеством случаем? Нелепость. Разве смерти можно втолковать, чтобы она подождала, повременила?..

Секундомер включен. Слышишь? Тик-так. Тик-так. Качается маятник. И каждое мгновение отмеряет жизнь. Твою и тех, кто рядом с тобой. Каждый шаг, каждый вздох. И все та же дорога. Одна, единственная. С нее не сойти, не повернуть…

Так он шел и думал. Или не думал, а мысли автоматически приходили к нему в который раз. Остроты прозрения не было. И конца не было. Мысли перебивались другими, обыкновенными: «Вон бежит собака… Этой зимой много снега… У ларька очередь за пивом…»

Наверное, так было нужно, чтобы хоть что-то живое сохранялось в душе. Он хотел сберечь память или, вернее, то, что казалось ему памятью, а других средств для этого не было. Или он их не знал? Брат все уходил и уходил от него по белой дороге. Такая же дорога стелилась и позади него. И ничего не изменилось. Узек на месте. Буровые — тоже. Зима. Он идет с работы. Только нет брата.

«Если бы окликнул, остановил…»