Мангыстауский фронт

Халелбек кивнул. Он вышел из комнаты сразу же, не взглянув на брата, и то, как устало были опущены плечи, а главное, что Халелбек спешил уйти от какого-то разговора, от его вопросов, окончательно убедило Жалела: брат скрывает от него нечто важное.

Он думал об этом, пока не задремал, согретый солнечным лучом, и проснулся от голоса Жансулу, которая кому-то говорила: «Сейчас я посмотрю. Он, кажется, спал. Да-да, кайны уже лучше…»

Дверь открылась, вошла Жансулу. Наклонившись над ним, она сказала горячим шепотом.

— Пришла жена Салимгирея. Такая шикарная… Умереть!

Окинула быстрым взглядом комнату, словно отыскивая непорядок. Пододвинула к кровати стул. Взяла пиалу с остатками чая.

— Так я… — И, не дожидаясь ответа Жалела, радушно и громко сказала: — Проходите, проходите!

Уверенно простучали каблучки, и Гульжамал появилась в комнате. Она была в белой шубке и такой же шапочке; лицо ее казалось розовым лепестком на фоне мехового воротника. Не дойдя до кровати, словно споткнувшись, Гульжамал остановилась, и Жансулу все так же гостеприимно передвинула стул поближе к ней:

— Садитесь, садитесь… У нас жарко! — И тронула руки, чтобы взять шубку, которая скользнула с плеч Гульжамал. — Сейчас сделаю чай… — Жансулу вышла.

Гульжамал повернулась к нему, словно только и ждала, когда они останутся вдвоем.

— Ну, здравствуй! Что же ты надумал болеть?

Она взглянула на него искоса своими блестящими, будто голодными глазами. Достала из сумочки пакет:

— Алма-атинские! Слышишь, какой запах? Лучше апорта нет яблок! Верно?

Поставила пакет на стол. Упрекнула:

— Ты даже не поздоровался со мной!

— Прости… Такой неожиданный визит… Здравствуй!

— А если не прощу?

В ее фигуре, голосе, движениях было нечто волнующее, что подкупало любого, едва он видел Гульжамал. Словно с ней входило само древнее как мир женское обаяние, и еще непосредственность и лукавство.

— Ты чудесно выглядишь, — сказал Жалел, невольно для себя вступая в игру. — И шуба такая красивая…

— Салимгирей подарил ко дню рождения… А ты, — в ее голосе прозвучала обида, — даже не поздравил. Совсем забыл. А я только и жила воспоминанием о нашей последней встрече, надеждой, что увижусь с тобой…

— По тебе не заметно, чтобы ты переживала, — он улыбнулся тонкими бескровными губами. И эта улыбка почему-то разозлила ее.

— По-твоему, я должна ходить в трауре? Да еще паранджу накинуть на себя? Ну нет! Одни трезвонят на весь мир о своих бедах… Она сделала паузу, и гримаса, словно Гульжамал вспомнила что-то неприятное, исказила ее личико. — Другие вовсе не стремятся, чтобы об их боли стало известно кому бы то ни было. И в этом, я думаю, больше мужества и гордости… А уж порядочности — точно!

Казалось, он не слышит. Лицо его в солнечном свете выглядело безжизненным, а запавшие глаза смотрели издалека и все так же насмешливо: «Старая песня. Зачем повторяться?»

— Как себя чувствует Салимгирей? — вежливо и сухо спросил Жалел.

— Отлично! Как всегда — ни на что не жалуется. Просил тебе кланяться. Так и сказал: «Поклонись от меня Бестибаеву!» И еще… Что-то насчет структурной карты. Четырнадцатый пласт… нет, вру… кажется, семнадцатый. Или четырнадцатый? Не помню! Сами выясните, когда встретитесь.

Она беззаботно махнула белой рукой, на которой кроваво блеснуло кольцо с гранатами. Большие серьги с такими же камешками — будто капельки крови прилипли к ушам — очень шли ей.

— Как это говорится на заседаниях: «Надо решить текущие вопросы»? Так вроде? Вот и пришла…

Выражение ее лица изменилось: оно стало сосредоточенным, будто Гульжамал решала, с какой стороны подступиться к нелегкой для нее задаче. Не спуская с него внимательных глаз, продолжала:

— Ты похудел, пожелтел. Тебе вовсе не идет худоба. В отпуск не собираешься? Надо бы тебе отдохнуть… Я еду в Кисловодск — водички попить. Может, и ты?.. Похлопотать о путевке? Я так соскучилась. А ты?

— Нет! — быстро ответил он. Его уже раздражала эта игра. — Нет! — повторил он твердо.

Было непонятно, на какой вопрос он ответил и что отрицал. Но она поняла.

— А я — очень! — сказала она откровенно. — Иногда проснусь ночью, представлю тебя…

Она протянула ладонь, коснулась его щеки. Пальцы были прохладные и немного дрожали.

— И небритый… Муж-чина, — раздельно проговорила она. — Помнишь у Чехова: мужчина состоит из мужа и чина…

Он неловко дернул шеей, словно хотел освободиться. Они смотрели друг на друга, и Гульжамал что-то заметила. Словно в его глазах отразилось не ее, другое лицо.

— Ты стал такой колючий, — все еще ласкаясь, проговорила она. — Но ничего. Колючки можно подстричь. Пригладить…

— Гульжамал! Не надо! — как можно мягче сказал он. — После того… — Он замялся, подыскивая слово. — Ну, когда виделись с тобой… Мне было так стыдно. Перед Салимгиреем. Перед собой. Да и тебе, наверное…

— Мне? — в голосе прозвучал испуг. — Почему мне должно быть стыдно? Перед кем? — Она защищалась инстинктивно, по-женски.

— Пойми меня… Я люблю девушку. Она сама чистота. Почти ребенок… Пойми, я не могу ей лгать, обманывать…