Мангыстауский фронт

— «Не обойди тот дом, где одиноко!» — Прикрыл глаза вздрагивающими веками. — Что за тайна в поэзии? По отдельности — слова как слова. Ничего особенного. Но поставит их рядом поэт и… Вот и жизнь так же… Дни один за другим несутся — не углядишь. Кажется, все одинаковые. Но задумаешься, оглянешься, — бог ты мой, ведь ни одного дня похожего на другой и не было…

Он криво усмехнулся:

— Вот часто слышишь… Выйду на пенсию, куплю домик с садом. Буду копаться в земле и заживу. Словно и не жил? Сад… Дом… Еще значки собирают. Или спичечные этикетки. Слово специальное придумали: филуменисты! И для чего? Зачем человеку собирать этикетки, а?

Жандос сделал предостерегающий жест, видя, что Жалел хочет перебить.

— Не хочу сказать, что это плохо. О другом. О смысле твоей… только твоей единственной жизни. Мне кажется, что она прожита достойно тогда, когда человек отдал ее всю, до последней минуты, любимому делу. Нужному делу. Конечно, возраст есть возраст, и для многих профессий такое невозможно. Но в абсолюте! Когда-нибудь, в будущем, медицина в конце концов сумеет сделать именно так. И речь тут не вообще о продлении жизни, а о продлении жизни творческой, деятельной. Честное слово, такому ученому, который бы вылечил человечество от старости, — поставил бы самый замечательный памятник. Представь только, — Жандос вытянул руку, — ты выбрал профессию в юности или еще раньше — в детстве! — и предан ей всю жизнь! Сколько же можно сделать чудесного! И как счастлив будет человек!

— А неудачники? — бросил Жалел. — Они-то за что страдать будут? Это же каторга: всю жизнь тянуть лямку, ненавидя работу. А он мечтает, к примеру, значками заниматься… Или каких-нибудь макроподов в аквариуме разводить…

— Неудачников не будет! — быстро ответил Жандос. — Наука определит генотип, проанализирует другие данные: психологические, эмоциональные, физические… И подскажет, чем человек должен заниматься.

— У-у-у, Да ты за однолюбов! — оживился Жалел, вспомнив статью из какого-то журнала, где автор доказывал, что человек, если он хочет чего-нибудь добиться в жизни, должен посвятить себя одной, пусть узкой специальности. — А если человек увлекается живописью или стихи пишет… Как тогда?

— Серьезный вопрос! Могу сказать свое мнение: в принципе, конечно, человек должен развиваться гармонично. Но на практике каждое дело требует человека целиком. «Землю попашет, попишет стихи…» Такое возможно, но до определенного опять-таки предела. Балуешься стихами — одно. Но если поэзия — жизнь? Возьми Пушкина, Есенина или Абая… Тут уж надо выбирать: или паши, или пиши… Любое занятие не терпит любовницы. Если, конечно, серьезно к нему относиться. Другого пути нет.

Он помолчал. Жалел сидел, незаметно разглядывая Тлепова. Он давно замечал, что лицо Жандоса разительно менялось к вечеру: глаза глубоко провалились в глазницы, виски желтели, западали щеки… Достается ему, а уже не молод; ранения сказываются. Однажды они плескались под самодельным душем, и, когда Тлепов разделся, Жалел поразился изуродованному телу: страшный шрам перерубал Тлепова пополам. Как он только выжил после такого?

— Все эти увлечения, или хобби, как еще их называют, — не что иное, как форма заполнения духовной пустоты. Своего рода бегство от жизни. От ее проблем. Элементарная боязнь…

— Не понимаю, — откликнулся Жалел. — Да ты поешь, поешь. Тушенка совсем остыла.

Жандос оглядел стол, словно впервые его увидел, выбрал лепешку. Сначала понюхал:

— Какой запах! Мать испекла?

— Да. Перед отъездом наготовила всего… Как бы я с голоду не умер…

Жандос отщипнул кусочек лепешки, смакуя начал жевать.

— В детстве больше всего их любил. Возьмешь еще теплую, сунешь за пазуху и к лошадям. На целым день. Кони меня и к геологии пристрастили. Начал замечать, где, какая и почему именно в этом месте трава растет, что им нравится. Потом стал задумываться над тем, как образовались земля, реки, моря, горы…

— А меня камни привлекали, — вспомнил Жалел. — Недалеко от гор Каратау рос. Целый корджун камней насобирал. К отцу заехал как-то знакомый геолог, я ему показал коллекцию, ну и заболел минералогией… Но ты не договорил про хобби. При чем тут душевная пустота?

— Сейчас-сейчас, поясню мысль. — Он потер ладонью висок. — Ну, предположим так… Малкожина ты знаешь?

— Знаю, конечно.

— О чем он мечтает? Как ты думаешь?

— Мечтает? — удивился Жалел. — Трудно сказать…

— Ну все-таки? Как по-твоему?

— Любит власть… Может, министром хочет стать. Или… Нет, не берусь гадать.

— С Ерденом, как ты знаешь, я учился, потом воевали вместе… Так вот его мечта — он мне сам как-то признался именно дом с садом. Малкожин как раз из тех людей, для которых, как я понимаю, земля или там филателия — вроде последнего убежища. Послушаешь их — всю жизнь только и мечтали разводить цветы, выращивать какие-нибудь необыкновенные огурцы величиной с оглоблю. Ерден, например, в придачу к дому хочет еще телескоп завести, на звездное небо любоваться…

— Разве плохо? Я бы и сам взглянул. А то ходишь, уткнувшись в землю, и на небо не посмотришь. Нет, я тоже не прочь…