Мангыстауский фронт

Провел по одеревеневшим стеблям пальцами, потрогал крошечные плоды — они были покрыты седыми жесткими щетинками и слегка кололись. Слабый запах увядшей травы почудился ему, и он даже понюхал былинки, но они ничем не пахли: смерть уже выжгла и запах.

И все-таки жизнь, наверное, еще таится в плодах, подумал Жалел, собирая в ладонь семена. Вышел на крыльцо, подбросил: «Летите!» — и ветер подхватил их, как когда-то ромашковые лепестки на джайляу.

Он представил, как помчатся по степи волосатые шарики, обгоняя песчинки и друг друга, и будут носиться долго, до самой весны, пока не настигнет их влага, не прибьет к земле и семена не прорастут. Но сколько же случайностей подстерегает живую хрупкую ткань! Песок душит растение, сжигает солнце, ветер уносит из-под него почву. Сколько гибнущих растений встречается в пустыне: тяжелая зеленая крона лежит на песке, и ветер шевелит обнаженные корни, словно мертвые волосы.

Но если повезет, то жузгун сможет выжить. Всеми своими веточками, отростками, стебельками жузгун задерживает возле себя песок, напоминая солдата, закапывающегося в землю под обстрелом. И если не утихнет ветер, то, глядишь, растение снова спряталось в песок. Только зеленые верхушки, как клювики, выглядывают из желтого сугроба.

Теперь все подчинено одному: успеть! Не дать задушить себя! Жузгун растет тем стремительнее, чем быстрее засыпают его барханы. Каждый отросток выбрасывает придаточные корешки, — недаром у растения еще одно название: семиколенник! — опутывая бархан со всех сторон. Проходит время, и недавно грозная, огнедышащая, курящаяся на вершине песчаная гора приостанавливает свой бег по пустыне, побежденная гибким, настойчивым и терпеливым растением.

Жалел положил иссохшие былинки на место, раздумывая о полушутливых-полусерьезных словах Жандоса о том, что в каждом человеке есть что-то от растения, невольно улыбнулся: «Уж если кто и похож на жузгун — так сам Тлепов!»

Он представил Жандоса, казавшегося значительно старше своих пятидесяти четырех лет и все же сумевшего сохранить в себе что-то мальчишеское. Молодость, как бы взятая в раму, на которой безжалостное время оставило борозды, морщины, складки… Зато взгляд лучился странным, затаенным блеском. Это были глаза геолога — вечного кочевника, привыкшего целыми днями видеть небо, солнце, безоглядный пустынный горизонт. Он схож со взглядом моряка или рыбака, проплававшего много лет, — такой пронзительный свет, отраженный от моря, видится в них. И не только в глазах заметен этот отблеск. Он читается в каждом движении, жесте, шаге, невольно передается другим. Те, кто окружают Тлепова, нередко попадают под его обаяние, быть может неосознанно подражая ему в собранности, прямоте или в спокойной устоявшейся силе.

Жалел на мгновение поставил Тлепова рядом с Малкожиным и поразился их несовместимости. Он увидел длинный, принюхивающийся нос Ердена с нервными и крупными, как у породистой собаки, ноздрями; любезную и вместе с тем неуловимую презрительную улыбку, наконец, гладкие, пухлые ладони, которые постоянно находятся в движении: ищут, перекладывают с места на место, поглаживают, переворачивают, ощупывают. Безразлично что — ручку, бумагу, книги, — лишь бы был под руками какой-нибудь предмет.

И вместе с тем, как бы ни отличались друг от друга Тлепов, Малкожин, Алексеенко или Халелбек, все они, в том числе и он сам, впряжены в одну арбу. Вся жизнь их сейчас в Узеке и для Узека. Вся? У Тлепова — бесспорно. Ведь он гол как сокол: ни семьи, ни родных… Только работа. Он связан с Узеком столькими корнями, так врос в него, что представить их порознь просто невозможно.

А Ерден? Он, конечно, по-своему предан делу, болеет за разведку, но существует отдельно, сам по себе. Это как в той альпинистской связке, о которой рассказывал ему приятель, увлекавшийся горными восхождениями: идут вместе, тянут сани с грузом, но один только делает вид, что упирается изо всех сил, хотя для блезиру пыхтит и надувается не меньше товарищей. Если же последить за ним, то заметишь: веревка от саней, что перекинута через плечо хитреца, время от времени провисает…

Пожалуй, так и Ерден. Узек — всего лишь эпизод в его жизни или средство для достижения цели. Но какой? Почему-то не задумывался об этом раньше. Действительно, должен же быть и у Ердена свой интерес. Иначе бы он столько не шумел и так бы не вел себя.

Неожиданная мысль, еще не вполне оформившаяся, вдруг поразила его, и Жалел даже остановился: Ерден же его купил! Поймал на крючок, посулив место Тлепова…

Жалел сжал кулак.