Маньяк Гуревич

Она выбрала Лондон: во-первых, красивое имя – высокая честь, во-вторых, группу везла её подруга-экскурсовод, а это тоже не хухры-мухры, она там все поляны, все грибные места наизусть знает, кое-что и сэкономить удастся.

Подписывая заявление Гуревича на отпуск, завотделением профессор Гитлих – румяный пузач, который удивлял Гуревича своим неизменно прекрасным настроением, – похвалил выбор («О, Лондон, это – особенный город! Обожаю его… Я там консультировал в «Ройял Бромтон клиник». Останься здесь британцы с их мандатом на Палестину, у нас бы сейчас совсем другие порядки были»). Когда Гуревич потянулся за подписанным бланком, Гитлих вдруг накрыл его руку ладонью и мягко проговорил:

– Заодно разузнайте там, в Лондоне, не нужны ли им израильские психиатры.

– В Лондоне? – удивился Гуревич. – А… при чем тут… Почему?

– Потому что мы вынуждены вас уволить, друг мой, – так же мягко ответствовал румяный пузач и подмигнул Гуревичу, а Гуревич от неожиданности запнулся и… рассмеялся, как будто Гитлих удачно пошутил.

Он как-то мгновенно все вспомнил, все понял и соединил: отрывистые разговоры в ординаторской о новом докторе, местном уроженце – сами себя они гордо именовали сабрами, что переводилось просто: кактус, а означало нечто проникновенное, типа: внешне мы колючие, добрые внутри. Припомнил мелькнувшее на днях незнакомое лицо и чей-то голос за плечом о том, что вот под этого типа выбили полную ординаторскую ставку, видимо, парень с протекцией… Вспомнил он и то, как румяный Гитлих шёл с кактусом по коридору, приобнимая того за плечо, заводил в палаты, знакомил с отделением. Да нет, вовсе не выбили ставку под кактуса, а ставку выбили из-под Гуревича, вот в чём состояла их загаженная правда.

Как в школе когда-то, первым его побуждением было – сказать. Сказать Гитлиху, что тот напрасно тоскует о временах британского мандата: британцы, они хрен бы позволили ради блатного парня вышвырнуть с работы приличного человека и хорошего врача. Но промолчал и просто вышел из кабинета, не прощаясь. Гуревич не то чтобы растерялся; просто он уже не верил в справедливое общество, где бы кто его ни строил.

Сейчас он был уверен, что наверняка и в Англии такое случается, – как и везде, где живут, и трудятся, и подличают всяко-разные человечки.

Последнее дежурство он провёл как обычно. Ночь выпала не очень колготливая, и часа в три в палатах мужского отделения устаканилась тишина.

Гуревич, как и раньше бывало, вышел на балкон ординаторской покурить на воздухе: прыскал лёгкий приятный дождик. Дурацкий балкон был, и довольно опасный: узкий, слегка пологий, с низковатыми для высокого человека перилами. А этаж, между прочим, пятый. Переступив порог, Гуревич слегка поскользнулся на мокрых плитах и ухватился за перила. «Тут и загреметь недолго», – подумал он, как обычно, достав из кармана пачку сигарет.

Он не знал, что делать дальше… Надо было кормить семью, выплачивать ипотеку, башлять и башлять на каждом шагу и по каждому поводу: здесь вам не советский Дворец пионеров с бесплатными кружками. Один только долбаный китаец… а, сссука!!! При чём тут вежливый, умный и порядочный Юншэн?!

Он потянулся бросить окурок… и на миг ему почудилось лёгкое такое дикое движение к перилам, некий ненатужный перегиб за этот не слишком высокий барьер. Мелькнуло: вот и махнуть сейчас, якобы поскользнулся-перекинулся… И нет проблем! А что, вот дождик некстати… Он застрахован, значит, на первое время семья будет обеспечена. А дальше… Катя толковая, сильная, она поднимет детей.

«К тому же они будут получать за меня какую-нибудь пенсию, – вспомнил Гуревич, – или что там полагается сиротам. Банк по закону закроет ипотеку, квартиры им хватит, спальню можно отдать сыновьям. А что, не самый дурацкий выход из сложившейся ситуации…»

И вслед за тем перед ним, как обычно, вставили слайд: Катя в своей убедительной жизненности, почему-то с краской на волосах – а, ну да, он же самолично красил её в воскресенье в новый оттенок каштанового цвета. Она возникла перед ним со вздыбленными сосульками на голове, с полотенцем на плечах, суровая и в старом лифчике, который не жаль замазать краской, потому как всё равно выбрасывать. В последнее время Катя поправилась, и это так ей шло, у неё плечи стали такие… роскошные, а грудь – вообще Голливуд!

«Ты перед кем выеживаешься? – спросила жена сурово. – Ты ж сам понимаешь: из-за такой хрени только последний идиот с балкона прыгает. Ну и кончай разыгрывать спектакль перед самим собой! И окурки нечего тут людям на головы бросать…».

Он засмеялся, взрыднул, проморгался… и пошёл выбрасывать в урну окурок.