Маньяк Гуревич

Знатной мотальщицей была Анна Трофимовна Ложкина. И улыбочки здесь ни к чему. Была она дважды Героем Соцтруда – тут надо просто представить, предположить, вообразить, сколько всей (шерсти, что ли? или пряжи?) ей пришлось намотать на эту награду Родины! Поистине народная русская жилистость, народный способ забыться в работе.

А в свободное от работы время Анна Трофимовна утешалась и забывалась совсем иным и тоже народным способом. И для того, чтобы ей никто не мешал, она уединялась у себя дома, запиралась на все замки, ни на стук, ни на телефон не откликаясь. Так крепость готовят к осаде, запасаясь провиантом, питьём и горючим.

С горючим у неё было всё в полном ажуре. Стоял на столе начищенный до ослепления самовар, наполненный водкой из восьми бутылок. Анна Трофимовна подносила к кранику чашку с блюдцем Ленинградского фарфорового завода, открывала краник, наполняла чашку и, отставив мизинец – ни дать ни взять персонаж с картины Кустодиева «Купчиха за чаем»», – культурненько выпивала одну за другой… одну за другой. Трудовое такое упорство знатной мотальщицы.

А уж затем, по ходу ассамблеи – рассупониться, снять с себя лишнее при таком внутреннем жаре. А лишнее тут даже самое что ни на есть лёгкое бельишко…

…Пожарная команда сняла её, голую, с берёзы, что росла под окном её квартиры.

Привезли её в смену Гуревича, в мусситирующем делирии, всю в синяках, порезах да ссадинах, невнятно бормочущую, с некоординированным двигательным возбуждением. Прогноз тяжёлый, штука скверная. И Гуревич после дежурства даже домой не пошёл. Сутки провёл над Анной Трофимовной, выводя её из острого состояния.

Недели через три-четыре Анна Трофимовна – посвежевшая, умытая, в уютном голубом халатике, с бирюзовыми серёжками в ушах, – стеснительно вручила доктору Гуревичу конверт.

– Что это? – подозрительно спросил Гуревич, опасаясь, что протрезвевшая больная вздумала отблагодарить его деньгами.

– Это… рапорт, – ответила та. У неё были выразительные, гордого разлёта брови, на лице они представляли самую оживлённую деталь: взлетали, сходились в сумрачной мысли, подскакивали, когда она несмело улыбалась. – Рапорт, ну, это… объяснительная. Я ведь… я вам обязана сдать рапорт о происшествии?

«Лечащему врачу Гуревичу С. М. от знатной мотальщицы Героя Социалистического Труда Анны Трофимовны Ложкиной…»

Гуревич читал объяснительную, укрывшись в ординаторской. Сигарета дымилась в пальцах, он забывал затягиваться.

«Начиная с тринадцатого марта я сидела у себя дома и пила водку из самовара. Вдруг… не вдруг, а на другой или третий день, у самовара отросли ноги, обутые в кавалерийские сапоги! Самовар спрыгнул со стола и погнался за мной на этих ногах, рожая по пути утят и поросят. Это было очень, очень страшно! Он бегал за мной вокруг стола, гонял меня, как собака – лису, и всю комнату постепенно заполнял утятами и поросятами, которые путались у меня под ногами и не давали убежать. Чувствуя, что сейчас от страха разорвётся моё сердце, я вскочила на подоконник, рванула окно и покатилась вниз… и потом ничего не помню, кроме порезов и рваных ран на всём теле. И вот, не знаю: то ли они от сучков на берёзе, то ли всё ж таки догнал меня и порвал этот изувер в сапогах с его приспешниками, утятами и поросятами…»

Гуревич, который любил хороший юмор и сам был горазд при случае неслабо схохмить, читал эту «объяснительную» со стиснутым сердцем, со страдальчески сведёнными бровями.

Он всегда подобные письма читал с трагическим осознанием своей беспомощности; всегда – с несусветной гримасой на лице, так что, если Катя заставала его за этим занятием, она интересовалась: вызывать уже для самого Гуревича карету в дурдом или погодить.

Но Гуревич-то знал, что точно так, как сейчас он видит перед собой стол, холодильник и Катю в его собственном венгерском спорткостюме (опять она хапает его одёжку!) – так же явственно больной в мусситирующем делирии видит перед собой самовар на ногах, обутых в кавалерийские сапоги. Гуревич до боли явственно представлял (а заодно и чувствовал своей проклятой эмпатической шкурой!) тот леденящий ужас, при котором человек может сигануть в окно, только бы убежать от невыносимого кошмара. Ведь эти картины больной воспринимает не как театр, или сон, или там галлюцинацию. Бедная Анна Трофимовна: она видела, бедняга, просто видела своими глазами самовар, на бегу рожавший всю эту нечисть!

Ничего, ничего… всё наладится. Больная вышла из делирия, но у неё ещё – как говорят психиатры – нет критики на прошлое состояние. И потому она кивала, слушая мягкий голос Гуревича; бирюзовые серёжки подрагивали в круглых маленьких мочках её ушей, брови распахивались и, казалось, хотели успокоить и лицо, и душу. Руки же беспокойно разглаживали на коленях бархатистую ткань халатика. Гуревич вспомнил, как ещё позавчера она, безостановочно бормоча, пыталась поймать летающих в воздухе уточек и поросят, стряхивала их с себя и, тараща в ужасе голубые глаза, натягивала повыше одеяло: симптом карфологии.