Манифик

Следователь подумала, что курс клинической психологии в университете у нее был достаточно краток или она мало уделила ему внимания. Потому уточнила, что означает «острота начала» и какая она была у подозреваемого. Елена ответила ей взглядом, в котором читалось легкое недоумение. Дрозд уловила его, а может, в нем и не было ничего похожего, но Виталина увидела в нем именно такое состояние недопонимания. Она вдруг подумала, что сейчас Елена не знает, зачем Дрозд задала такой вопрос, и наверняка сомневается в ее компетентности как профессионала. Потом вспомнила, что себя нужно останавливать в минуты, когда чувствуешь неуверенность, и просто повторить уже сказанное.

Но повторять снова не пришлось. Елена продолжила первой и рассказала, что острее, наверное, не видела за всю свою последующую, не такую уж и долгую практику. Упомянула, что через несколько лет после освобождения Исая от принудительного пребывания в стационаре она ушла к нему работать. И снова вернулась к состоянию болезни Исая. Сказала, что для нее самой его состояние было ужасом. Следователь заметила по тону, что женщина действительно включила эмоции, в которых читалась боль. Может быть, она чувствовала свою вину за то, что не распознала вовремя маньяка, или еще что-то, но оживившись Елена стала описывать то, что она видела, слышала и понимала, когда Исай попал в больницу.

– У него было все, – говорила она бегло, – словно весь учебник психиатрии в одном человеке.

И боль, и счастье, и надежда, но в основном боль. И страх. И ей самой было страшно оттого, что боль души может быть такой сильной. Сторонним наблюдателям может казаться, что все люди такую боль могут пережить, по мнению многих, она существует лишь в воображении. А доктор знала, что именно воображение придает боли ту верхнюю точку, то «несочетание» с жизнью, когда ее невозможно вытерпеть. И когда такая боль живет внутри постоянно, возможно пойти на многое.

– А как складывалась ваша собственная жизнь в тот момент времени? – спросила Дрозд.

Но Елена, словно не заметив вопрос, продолжала говорить об Исае и о том времени, когда он появился в ее жизни.

Она рассказывала, что у Исая сначала был чувственный бред с совершенной разорванностью мышления и то, что он говорил, было абсолютно непонятным, в смысле того, что он хотел донести. Было много слов про «люблю, убью, ненавижу, умираю от тоски, шкафчик, ящик, мячик, сентябрь и вселенная» – но ничего понятного о том, что он видит, воспринимает, думает. Он был возбужден и готов был разметать всех вокруг. При поступлении его держали двое крепких мужчин, а говорить с ним стало возможно только после того, как в него вогнали лошадиную дозу аминазина, прямо в вену, перед этим скрутили его силой и привязали за «пять точек»: каждую ногу, руку и, протянув скрученную простыню под мышками, зафиксировали грудь.

Он проспал полчаса, но в его взгляде появилась хоть какая-то осмысленность происходящего. После Исай ответил, что его предали. А потом снова уснул. Елена знала из поступивших документов, что он нанес увечья собственной жене, разбив хрустальную вазу о ее голову, когда та мыла пол на кухне.

Дрозд переспросила:

– Он ударил ее вазой по голове с целью убить, а вы считали его сумасшедшим, которому требуется помощь?

– Конечно, – ответила Елена, – ведь им руководила болезнь!

– Вы сейчас серьезно?! – возмущенно спросила следователь.

– А вы? – спросила в ответ Елена. – Вы считаете, когда мышление и восприятие человека ломаются, он должен быть убит, расстрелян, истерзан и порван в клочья?

Дрозд чувствовала подвох в ее вопросе, потому остановилась. Она считала, что не должен быть, но до той поры, пока не вредит окружающим. Почти так, кстати, говорил и закон о психиатрической помощи. Она его тоже читала. Но забыла. А сейчас пыталась вспомнить.

– Вы правы, потому он и находился на принудительном лечении, – ответила Елена. – Очень долго. Да, его агрессия зашкаливала и он мог бы убить свою жену, но удар прошел вскользь, была рассечена только мягкая ткань головы.

– Это как-то умаляет действия преступника? – спросила следователь.

Елена посмотрела ей в глаза снова. Прямо и с каким-то сожалением внутри, как видела Дрозд. Зачем она так смотрела? Может, хотела показать свою значимость? Показать, что видит то, чего не видят другие? Виталина чувствовала, будто женщина напротив оправдывала поступки человека, который не просто нарушил закон, а убил. Или попытался убить. Для нее это было все равно. И она не понимала вызов во взгляде Елены.

– Я не оправдываю то, что он сделал, – сказала женщина, будто привыкла к таким невысказанным вопросам. – Он пришел в себя. Где-то через год. До этого он бредил. Помните про синдром Кандинского – Клерамбо?

– Кого? – переспросила Виталина.