Мантык-истребитель тигров

Мы что есть духу кинулись за ним. В этот момент раздался выстрел одного из охотников, стоявших на льду; пуля рикошетировала около ног моей лошади. Кабан выбежал на озеро, но, встретив эту неожиданность, на мгновенье остановился, поднял рыло кверху, как бы недоумевая, что бы это значило, и быстро бросился вдоль камыша. Один охотник из нашей группы неосторожно налетел на него; кабан бросился к лошади и одним взмахом клыков разрезал повыше колена задней ноги все жилы до кости. Нога повисла, как плеть; сгоряча лошадь брыкнула задом довольно сильно, и седок полетел с нее вверх ногами. Кабан поскакал далее и наткнулся на поставленных там охотников; с их стороны тоже раздался выстрел. Все мы, скучившись, в беспорядке бросились за кабаном; поднимается суматоха, охотники начинают горячиться и делают ряд промахов. Порядок исчез, но все, однако, держались от кабана на приличной дистанции. Видя себя окруженным со всех сторон и получив несколько пуль, раненый зверь «сел в осаду».

Осадой у охотников называется то положение кабана, когда он, видя себя окруженным и не надеясь прорваться, садится на задние ноги и выжидает удобный момент, чтобы броситься на кого-нибудь. В таком положении кабан очень опасен; нападения его в это время стремительны и ужасны. Тигр придерживается той же тактики, но только он не садится, а ложится на брюхо-, как кошка.

Не успели мы сговориться, как, видим, нелегкая несет одного охотника, Бухаича, пешим, с ружьем в руках прямо на кабана; я хотел остановить безрассудного, но кабан с быстротою молнии бросился на него, сбил с ног и придавил передними ногами. Видя неминуемую гибель Бухаича, я в один миг подскакал к ним и остановился так близко к кабану, что мог достать рукой его щетину. Кабан, видя меня около себя, уже не мог рвать смятого им охотника. В кабане торчала стрела, пущенная девушкой.

— Лежи смирно, Бухаич, не шевелись и не дыши!

Моментально закинул я ружье за плечи, выхватил из кобуры пистолет и спустил курок.

Кабан соскочил с охотника и зубами схватил меня за голенище вместе с путилищем — ремнем, на котором висит стремя. Бухаич вскочил и дал стречка; я выхватил кинжал, чтобы нанести удар кабану в шею, но меня предупредил Мантык: он подбежал с рогатиной, которую и вонзил кабану в ребра по самую трубку; кабан захрюкал, но, сорвавшись, быстро кинулся на Мантыка, вышиб из рук рогатину и слегка задел клыком его руку немного выше ладони. Сгоряча не почувствовав этой раны, Мантык успел вновь схватить рогатину и принять на нее кабана в грудь пониже горла; кабан, яростно тряся рогатину, рвался к Мантыку; я спрыгнул с коня, снял со спины ружье и пустил весь заряд в лопатку почти в упор. Кабан грохнулся на землю, один раз вздрогнул и перестал дышать. Все слезли с лошадей. Не успел я осмотреться, как Бухаич кинулся мне в ноги:

— Спасибо вам, сударь, жить заставили; если бы не вы, кабан загрыз бы меня. Дай вам бог…

— Эх, товарищ, не то говоришь, — прервал я, поднимая его, — если бы не я, то другой бы это сделал, мне только посчастливилось первому, вот и все. Не благодарить ты меня должен, а убить, как негодяя, если бы этого я не сделал. Мы обнялись. У Мантыка кровь текла ручьем. Мы и не помышляли о том, какой опасностью грозила эта рана; нам показалась она ничтожной, но не то вышло потом. Мы стали снегом обтирать запекшуюся кровь, которая наконец остановилась; рану перевязали оторванным лоскутом от рубахи одного казака.

В это время подошла девушка; Мантык вынул из кабана стрелу, обтер снегом кровь нечистого животного и подал ее героине; мы охотно бы предложили ей, как Мелеагр Аталанте, шкуру с кабана, но что во времена язычества принималось за любезность, у современных магометан сочлось бы оскорблением.

Привязав кабана к хвосту лошади, мы поволокли его к кибиткам. Свою лошадь я отдал девушке; она ловко села в седло и, как птица, полетела к аулу. Все охотники пошли пешком. У кибиток мы увидели бедную лошадь, изуродованную кабаном, уже истекающую кровью; она никуда не годилась: все жилы на ноге были перерезаны, нога моталась, как подвешенное полено, кровь лилась неудержимо. Много думать было нечего: хозяину кибитки мы продали ее за два барана, и так как был уже поздний вечер, то остановились у него ночевать. Одежду, кабана и свинью, оставленную на первом месте охоты, вскоре перевезли к кибиткам.

Хозяин очистил нам приличное место в кибитке и попросил в нее войти. Привязав лошадей на выдержку, чтобы не запалить, мы вошли в кибитку; оружие внесли с собою и повесили на унины[107]. Хозяин послал сына привести на ужин барана. Мы отклонили эту любезность, отговариваясь тем, что у нас есть свой баран.

— Гость в руках хозяина, — лаконически ответил старик.

Привезли барана, зарезали и опалили. Опаленный ба ран, как палят русские свинью, всегда вкуснее, чем без шкуры. Разрезав всего барана на части, положили его в котел, под которым тотчас же и запылал камыш: вокруг огня на кошмах и подушках сели хозяева и гости; женщины поместились в тени, на втором плане; магометанский обычай не терпит женщин в обществе мужчин.