Мантык, охотник на львов

Несказанно красивый день сіялъ надъ ними. Золотымъ ковромъ лежала сухая трава, изумрудомъ горѣли зеленые молочаи, и, совсѣмъ сквозная, какъ сѣрое кружево, была вершина мимозы. Ея стволъ казался голубымъ. Дивный Божій домъ былъ кругомъ Коли. Солнце грѣло, въ воздухѣ растаялъ запахъ пороха и крови, и пряно пахло сухими цвѣтами и разогрѣтой землей. Но Колѣ такъ хотѣлось, кромѣ ласки, земли и солнца, еще человѣческой, женской, материнской, сестриной ласки. Ему надо было, чтобы его пожалѣли.

Мантыкъ сочувствовалъ Колѣ. Мантыкъ снисходилъ къ нему и прощалъ Колину слабость. Но пожалѣть его Мантыкъ не могъ. Такъ хорошо было Мантыку въ широкомъ Африканскомъ просторѣ, въ прекрасномъ Божьемъ мірѣ, что Мантыкъ не понималъ Коли. Вотъ онъ какой сталъ Мантыкъ! Черный и загрубѣлый, здоровый и сильный. Съ Мантыкомъ не пропадешь, не погибнешь отъ звѣря, отъ лютаго человѣка, но съ больнымъ Колей Мантыкъ самъ терялся. Чего еще Колѣ надо?

Съ тоскою во взглядѣ Коля оглядѣлся кругомъ.

Какъ безконечна показалась ему пустыня! Какъ далекъ его домъ съ маминой и сестриной лаской!

Не доберешься до него… Вчера… Глубокіе темные, какъ у лѣсной газели глаза посмотрѣли на него съ сочувствіемъ и любовью. Были въ нихъ материнская ласка и сочувствіе сестры. И будто услышалъ голосъ стараго геразмача, съ любовью сказавшаго:

«Дочь моя, Маріамъ»…

— Если пойти къ геразмачу Банти? — медленно, съ разстановкой растягивая слова, сказалъ Коля. — Тамъ отдохнуть… А вечеромъ въ Минабеллу… Ты геразмача Банти знаешь?..

Конечно, Мантыкъ его зналъ. Онъ уже два раза былъ у геразмача… Да кого, вообще, онъ не зналъ въ, Абиссиніи?

— Ладно… И я думаю, такъ будетъ лучше. И мнѣ геразмачъ поможетъ принести моего льва, раздѣлать его, да и про англичанина мы ему все разскажемъ… Есть же правда и суды въ Абиссиніи!

— А вечеромъ…. рыть кладъ…, - слабымъ голосомъ сказалъ Коля.

Онъ всталъ и пошатнулся. Послѣ всего пережитого ночью онъ очень былъ еще слабъ. Мантыкъ внимательно посмотрѣлъ на него и сказалъ:

— Посмотримъ… Посмотримъ… Не уйдетъ отъ насъ кладъ.

Геразмачъ Банти выслушалъ разсказъ Мантыка и Коли. Онъ покачалъ сѣдою головой, но ничего не сказалъ. Путаное дѣло… По разному, криво, показываютъ бѣлые люди. Кому вѣрить?

— Будьте моими гостями…., наконецъ, сказалъ онъ.

— За львомъ я пошлю людей, а москову Николаю, конечно, можно у меня отдохнуть.

Колю накормили и уложили на альгу геразмача Банти. Самъ геразмачъ пошелъ распорядиться о львѣ. Мантыкъ пока остался съ Колей. Онъ разсказалъ ему всѣ свои приключенія, странствія и охоты, начиная съ работы на станціи безпроволочнаго телеграфа и, кончая, тѣмъ, какъ онъ передъ разсвѣтомъ пробрался къ обложенному льву, мучимый ревнивымъ желаніемъ посмотрѣть, какъ англичанинъ и Коля будутъ его стрѣлять.

Когда Мантыкъ кончилъ разсказъ, Коля крѣпко спалъ. Мантыкъ тихонько вышелъ изъ хижины и пошелъ въ деревню, гдѣ съ шумнымъ говоромъ собирались галласы и абиссинскіе ашкеры, чтобы идти за львомъ.

Сначала Коля спалъ тревожнымъ, точно прозрачнымъ сномъ. Онъ спалъ и слышалъ все, что кругомъ дѣлалось. Потомъ точно навалился на него сонъ, надвинулъ мягкую шапку на уши, и завертѣлись передъ нимъ сновидѣнія изъ далекаго, давно забытаго прошлаго.

…Будто проснулся онъ, — и… раннее зимнее утро. Няня, или, можетъ быть, сама мамочка, подняла стору на высокомъ шестистекольномъ окнѣ, и надъ серебряными ледяными узорами на стеклахъ голубѣетъ ясный день. Колѣ видны крыши домовъ, большія трубы и густой бѣлый дымъ, что валитъ къ голубому небу. Должно быть, очень холодно… Большой морозъ. На крышахъ толстымъ слоемъ лежитъ чистый бѣлый снѣгъ, и по нему извилистой дорожкой къ полукруглому слуховому окну вьется кошачій слѣдъ. На подоконникѣ, чуть видные за ледянымъ узоромъ, громко воркуютъ большіе сизые голуби. Ждутъ крошекъ.

Какая большая комната! Четыре такихъ, въ какой они жили въ гостинницѣ Селектъ въ Парижѣ, помѣстятся въ ней. Въ Парижѣ такихъ большихъ свѣтлыхъ комнатъ не знаютъ Даже у Дарсонвилей не комнаты, а комнатушки. Какъ тихо кругомъ! Не гудитъ и не трещитъ, точно пулеметной пальбой мотоциклетокъ, городъ, не громыхаетъ автокарами, автобусами и каміонами, но лежитъ въ пухломъ снѣгу тихій и ласковый. Стоить въ городѣ Русская зима, съ морозами, съ блѣднымъ, точно сквозь дымку вдали улыбающимся солнцемъ, съ зимними радостями: — лыжами, коньками и салазками. Лыжи и коньки для большихъ — для папы съ мамой, для Коли — салазки и гора на дворѣ,

Коля плотнѣе прижался къ звѣриной шкурѣ, служившей ему подушкой. Терпко, мѣхомъ и старой кожей, пахла шкура. Коля, не открывая глазъ, стараясь въ мысляхъ продлить свой сонъ, напрягалъ свою память, и она рисовала родныя картины далекаго милаго дѣтства.

Тихо въ комнатѣ. Чуть загудитъ, иногда, мѣдная заслонка широкой кафельной печи. Тепло шло отъ печи, и была радость въ полыханіи огня за желѣзной сквозной рѣшеткой. Пахнетъ сладкимъ запахомъ дымка, и съ трескомъ выскочить на мѣдный листъ красный уголекъ.