Мантык, охотник на львов

— Вставай, Коля. Надо идти, пока свѣжо. Путь для тебя нелегкій. Къ вечеру надо быть у креста.

Мантыкъ, свѣжій, бодрый, сильный, только что умывшійся холодною водою, стоялъ надъ Колей.

Въ углу хижины Маріамъ заготовляла корзину съ инжирою, мясомъ и большою гомбою тэджа.

Солнце пробралось сквозь щели двери и золотило ея сѣровато-бѣлую рубашку.

Коля вскочилъ. Онъ былъ здоровъ и окрѣпъ. Онъ живо обулся и подбѣжалъ къ Маріамъ, протягивая ей руку. Маріамъ стыдливо потупила глаза и смущенно подала свою маленькую ручку съ блѣдно-розовою ладонью и тонкими, длинными пальцами.

— Благодарю! Благодарю васъ! — воскликнулъ Коля.

— О! гэта! — она подняла на Колю свои прекрасные темные глаза.

— Чѣмъ я заплачу вамъ?… Я самъ. пока, бѣдный и ничего не имѣющій.

Слезы ясными алмазами заиграли на глазахъ Маріамъ.

— Зачѣмъ меня обижаешь, гэта! — сказала тихо дѣвушка. — Развѣ помочь ближнему не есть величайшее счастіе?

Коля ничего не сказалъ. Онъ нѣсколько мгновеній стоялъ, не спуская глазъ съ дѣвушки. А она опять потупила глаза и смотрѣла въ землю. Она была совершенно спокойна. Ни одна складка на ея красиво подобранной длинной рубашкѣ не колыхалась.

Точно какой-то другой міръ открылся передъ Колей. Міръ чистой христіанской любви. Міръ, гдѣ добро дѣлаютъ, не потому что это выгодно, не по формулѣ: «живи и жить давай другимъ», а по завѣту Христа, гдѣ самую жизнь готовы отдать за ближняго.

— Идемъ, — зычно, отъ околицы крикнулъ Мантыкъ.

Коля выпустилъ руку дѣвушки изъ своей руки и не подумалъ, какъ обыкновенно: «бабскія нѣжности». Онъ сдѣлалъ шагъ къ двери, Маріамъ его удержала.

— Гэта! — услышалъ онъ ея милый и слабый голосокъ. — Гэта!

Коля обернулся. Маріамъ подавала ему корзину съ провизіей.

— Путь далекъ, — сказала она. — Тебѣ надо будетъ подкрѣпить свои силы.

Коля взялъ ея руку и поднесъ къ губамъ. Маріамъ застыдилась, выхватила у него свою руку и, закрывъ ею лицо, убѣжала за занавѣску.

Коля съ корзиной въ рукахъ вышелъ изъ хижины.

Въ свѣтѣ яснаго дня стояли старый геразмачъ Банти, нѣсколько ашкеровъ и съ ними Мантыкъ. Мантыкъ, горячо поясняя свои слова жестами, что-то разсказывалъ Банти. Старый воинъ его внимательно слушалъ. Суровая складка лежала у него между бровей, какъ у стараго льва. Геразмачъ былъ по-домашнему, въ бѣлой рубашкѣ и темной шерстяной шали.

Когда Коля подошелъ къ Мантыку, старый геразмачъ сказалъ:

— Это дѣло бѣлаго съ бѣлыми… Мы не можемъ его судить. Онъ по-иному сказалъ.

— Но вѣдь ты, гэта, видишь, что никакой левъ не растерзалъ москова Николая?

— Это все равно. Это не мое, а ихъ дѣло.

— О чемъ вы говорите? — спросилъ Коля.

— Все о томъ же. О твоемъ миломъ англичанинѣ.

— Ну?

Мантыкъ махнулъ съ досадою рукою и сталъ прощаться съ Банти.

— Идемъ! Послѣ разскажу. Сейчасъ я ужасно какой злой.

Геразмачъ со слугами проводилъ Мантыка и Колю за церковь, вывелъ на тропинку и, показавъ на синѣвшія вдали невысокія горы, сказалъ:

— Минабелла!

До полудня Коля шелъ бодро. Мантыкъ увлекалъ его. Онъ шелъ такъ легко, свободной, совсѣмъ абиссинской походкой. Наступилъ на сухую мимозовую иглу, пріостановился, выдернулъ иглу изъ замозолившейся пятки и сказалъ не безъ гордости.

— Совсѣмъ габеша[66] сталъ.

Мантыкъ занималъ Колю разсказами о своемъ путешествие, о своихъ охотахъ, о планахъ на будущее.

— Двѣнадцать львовъ, милый Коля, это не фунтъ изюма! Это, можетъ быть, и годъ, и больше пройдетъ, пока я двѣнадцать осилю…. Ну за то, подумай?! Двѣнадцать золотыхъ цѣпочекъ, — ты видалъ у Банти двѣ, въ вершокъ длиною, каждая, въ ушахъ… А у меня — по шести въ каждомъ ухѣ будетъ. Какова картина! И мы съ Галиной такъ по рю де ля Пэ, а еще лучше въ Москвѣ по Кузнецкому мосту! Лопнетъ народъ отъ удивленія! А?

Мантыкъ срывался опять на воспоминанія, какъ пугалъ привидѣніемъ пароходъ….

— Ты знаешь, когда праздникъ-то у васъ былъ, а я выходилъ. Слушаю… А какъ запѣлъ ты — и совсѣмъ позабылъ осторожность, вылѣзъ наружу. Чуть меня не залопали.

Въ полдень завтракали тѣми запасами, что такъ заботливо приготовила Маріамъ.

A послѣ завтрака и пошло. Тэджъ ли стараго геразмача оказался слишкомъ крѣпкимъ и ударилъ Колѣ въ ноги, или недостаточно онъ окрѣпъ для большого перехода, или волненіе отъ приближенія къ цѣли его лишило силъ, но онъ едва плелся за Мантыкомъ.

— Мантыкъ! — жалобно говорилъ онъ, — Мантыкъ! не дойду я… Не могу я больше… Ноги, какъ не свои.

— Будемъ пѣть, Коля! Мужайся. Запѣвай нашу любимую добровольческую «Алексѣевскую»:

— Пусть свищутъ пули, пусть льется кровь,
Пусть смерть несутъ гранаты, —

слабымъ голосомъ началъ Коля, и Мантыкъ пристроился къ нему вторымъ голосомъ:

— Мы смѣло двинемся впередъ,
Мы — Русскіе солдаты!

Они шли рядомъ. У Мантыка на лѣвомъ плечѣ, по охотничьи, было надѣто его ружье, его гордость — штуцеръ-экспрессъ. Сумка съ припасомъ висѣла на боку, шаму скрутилъ и одѣлъ по-солдатски, какъ скатку. Онъ шелъ твердымъ ровнымъ шагомъ подъ пѣсню и пѣлъ легко и свободно.