Марат

У него был несомненный талант дилетантизма: он мог легко, без особых усилий и умственного напряжения написать статью о текущих политических задачах или даже трактат на философско-социологическую тему, произнести импровизированную речь о недостатках действующего уголовного права или конституционных норм в Англии; он мог со знанием предмета рассуждать о достижениях современной физики и даже поставить несколько физических опытов; он был понемножку всем: и журналистом, и философом, и социологом, и юристом, и физиком, и химиком.

В молодые годы в его обличительных речах чувствовалась неподдельная горячность. Он много скитался по свету: был в Англии, Голландии, заокеанской республике; ничто нигде его не удовлетворяло, особенно родная Франция. Правда, передавали, что одно из его сочинений похвалил «сам» Вольтер, но что толку!

Искренность чувств подсказывала ему порой неожиданно смелые и врезающиеся в память формулировки. Ученик Руссо, тайно завидовавший его великой славе, но воспринявший его основные идеи, он сумел их облечь в сжатые, броские фразы. Одна из них запомнилась надолго. Бриссо принадлежало изречение: «Собственность — это кража». На современников оно не произвело впечатления и прошло почти незамеченным. Но оно не прошло бесследно и спустя семьдесят лет было воскрешено Прудоном. В середине девятнадцатого века оно прозвучало громко, и многим придавленным капитализмом людям, еще незнакомым с освободительным учением Маркса, показалось откровением. Впрочем, в самой этой нашумевшей фразе, прославившей больше Прудона, чем Бриссо, было внутреннее противоречие: ведь само понятие «кража» было тесно связано с понятием «собственность»; получалась логическая тавтология: собственность критиковалась с позиции собственности.

В пору своей скитальческой, бездомной молодости Бриссо встретился с Маратом, они понравились друг другу, и между ними завязалась переписка. Марат называл Бриссо в своих письмах «нежным другом», он давал ему наставления; у Марата и Бриссо в те годы было немало общего: близость их политических взглядов; некоторая схожесть внешних фактов их биографий.

Бриссо был моложе Марата на десять лет, он испытал сразу неотразимое воздействие целостного и сильного характера Марата. В Марате уже с юных лет чувствовалось что-то львиное, и Бриссо не мог этого не ощутить. Этот сильный, смелый, независимый человек, своим трудом, своею волей добившийся почетного, хотя и обособленного положения в науке, импонировал Бриссо, может быть даже подавлял его. Бриссо смотрел в то время на Марата снизу вверх. Он искренне считал его в ту пору великим ученым, еще не признанным человечеством, замечательным талантом; с горячностью молодости стремился он исправить несправедливость общества по отношению к одному из самых замечательных его современников.

Это не были платонические сетования в кругу друзей. В 1782 году Бриссо опубликовал философский трактат «De la Vérité» — «Об истине, или рассуждения о способах постичь истину в различных областях человеческого знания». Две главы в этом трактате Бриссо посвятил Марату, и, в частности, решительно встал на защиту «знаменитого физика» в его споре с Парижской Академией.

В том же году Бриссо дал еще одно доказательство своего преклонения перед талантом Марата. Он ценил в его лице не только крупнейшего физика своего времени, но и выдающегося социального, политического мыслителя.

В 1782 году Бриссо подготовил и издал обширную десятитомную «философскую библиотеку законодателя», в которую, как это говорилось в полном, очень длинном названии этого издания, должны были войти произведения по вопросам уголовного права «самых знаменитых писателей», писавших на французском, английском, итальянском, немецком, испанском и других языках. Пятый том этой «философской библиотеки» содержал «План уголовного законодательства» Марата. Бриссо поместил Марата в почетное сообщество. Рядом с работой Жана Поля Марата соседствовали произведения Монтескье, Вольтера, Томаса Мора, Локка и других прославленных авторов.

Нужно ли было более убедительное подтверждение искреннего восхищения молодого журналиста талантом и знаниями своего старшего друга?

Марат это ценил и отвечал своему молодому почитателю дружеским вниманием; но сохранившаяся переписка между ними не дает основания говорить о чем-либо большем — об интимной дружбе, о тесной душевной близости. Даже в пору самых добрых отношений с Бриссо Марат не распахивал перед ним душу; в его письмах не чувствуется той доверительной откровенности, которая может быть только между близкими друзьями.

Парижская Академия по-прежнему отказывалась признавать научные труды доктора Марата. Она их либо высмеивала, либо — чаще всего — вовсе игнорировала.