Марево

— Вопервыхъ народъ докторамъ не вритъ, а я еще и не на такія штуки поднимаюсь. Какъ-то тутъ обварила мальчика кипяткомъ; вся кожа со спины слзла; докторъ приказалъ обложить ватой; стали прикладывать — кричитъ проситъ холодной воды. Я его посадила въ ванну — боль унялась; какъ только вышелъ, опять кричитъ. Такъ я его цлую недлю въ ванн и продержала, а потомъ ceratum simplex, и какъ рукой сняло.

— Какъ вы должны быть счастливы въ такія минуты, восторженно сказалъ Русановъ, пожимая ея руку.

— Вы думаете? задумчиво проговорила она, и вдругъ, что всегда поражало Русанова, голосъ ее зазвучалъ нотой, близкою къ отчаянію. — Все безполезно! Все напрасно! Ни къ чему не ведетъ…

— Ну, сказалъ Русановъ, — такъ вотъ о чемъ я пріхалъ говорить; я вчера подслушалъ заговоръ…

— Вотъ какъ! Я замчаю, это у васъ обращается въ привычку…

— И прекрасно, сказалъ онъ, — это касается васъ…

— Тмъ хуже, я и слушать не хочу; если вы заговорите, я убгу; а вамъ меня не догнать…

— Но, послушайте, сказалъ Русановъ, засмявшись этому тревожному потоку словъ:- если вамъ будетъ бда, или по крайней мр большая непріятность…

— Вамъ-то какое дло?

Онъ потупился было, но тотчасъ же поднялъ глаза.

— Не смотрите на меня такъ пристально, проговорилъ онъ:- я не могу привыкнуть къ вашему взгляду.

— Ага, то-то!

— Да вдь больно, коли ни на что, ни про что не довряютъ…

— Ну, миръ, сказала Инна, подавая ему руку:- это у меня тоже дурная привычка; теперь мн ужь трудно отстать, не обращайте вниманія. Одно только скажите, кто это злоумышляетъ противъ меня?

Русановъ назвалъ мачиху и Ишимову.

— Достойные союзники! желала бы я знать что я имъ сдлала?

Они шли нсколько времени молча.

— Когда-то и я жила въ вашемъ свт; опротивло мн, заперлась дома; и тутъ страхи да ужасти! Куда жь бжать? На какой благодатный островъ? Впрочемъ, чтожъ это я васъ поучаю… Вамъ еще жить хочется.

— Я думаю, возразилъ Русановъ.

— А все хотя изъ любопытства желательно бы знать, это васъ такъ привязываетъ къ жизни?

— Разв у меня не можетъ быть привязанности?

— У васъ? Полноте!

— Вы думаете, я не способенъ?

— Вы? Полноте!

— Инна Николаевна! Вы вотъ смотрите на меня, да только и говорите, что полноте; а есть ли какая-нибудь возможность выдаваться такъ чтобы вы этого не сказали? Чмъ же я виноватъ, что это случается только въ романахъ, да еще въ тхъ что Блинскій велитъ Ваньк по субботамъ читать…

— Не горячитесь, подите! Какое у васъ смшное лицо! вотъ видите!

— Что видть-то? Вовсе не то. И теперь можно; только это труднй чмъ боксомъ дйствовать…

— Мы когда-нибудь поговоримъ объ этомъ, а теперь….

Онъ началъ отвязывать отъ крыльца свою лошадь;- я завтра узжаю въ губернію…

— Что у васъ служба, что ли?

— Служба. Прощайте, сказалъ онъ, взявъ ее руку, — вспоминайте иногда, а я….

Она посмотрла на него серіозно.

— Я все-таки лучше объ васъ думала, тихо проговорила она.

— Какъ такъ? озадачился онъ.

— Я не думала, чтобъ и вы пошли по избитой коле. Неужели нельзя пробить свою тропинку?

— Вотъ что! Ну это точно, какъ вамъ оказать врне, выше или ниже силъ… Помните, Лермонтовъ говоритъ, что живетъ, точно читаетъ дурной переводъ книги, посл оригинала? Да, горько, когда жизнь разбиваетъ во мечты, а намъ и того хуже; мы опытны….

— То-есть?

— То-есть, у насъ и мечты-то никакой нтъ, нечмъ и въ молодости-то было скрасить дйствительность.

— А лазйку нашли, гд можно ничего не длать? Странно!

— Инна Николаевна, да кто жь мн мшалъ жить въ Москв, сложа руки? Тамъ у меня и домъ есть и доходъ порядочный. Нтъ, это мое убжденіе, только такъ и можно что-нибудь сдлать; все остальное безсильно….

— Ну, помогите мн написать въ Искру стихи. Начнемъ такъ:

   Не хочу я служить Аполлону,
   Навваетъ онъ дикую чушь,

а окончимъ:

   И въ объятья слпыя емиды
   Отдаюся горячей душой.

— Некогда, некогда, говорилъ Русановъ, усаживаясь на дрожки.

— Пхе! подумала Инна, глядя ему вслдъ. — И у этихъ добровольныхъ бываютъ вспышки! Тоже, поди, чай и любовишка есть, и честишка водится; и проживетъ, не пропадетъ.