Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

– Прошедшее! – вскричал царевич, отступивши на несколько шагов от родительницы. – Прошедшее! Всегда так говоришь ты, моя ненаглядная! Да что же это за прошедшее? Разве ты в силах воротить его своими слезами?.. Если ты плачешь о покойном государе – моем родителе, то зачем тебе скрывать свою горесть? Раздели ее вместе со мною, с твоим сыном, и я так же, как ты, наплачусь досыта? – Царевич зарыдал, но вскоре опомнился, быстро отер слезы и продолжал: – Если же помыслы о минувших днях царственного величия смущают дух твой, матушка-царица, то вспомни, государыня, что для тебя не закрыты двери дворца царского и что на престоле царства Русского сидит старший брат мой!..

– Да кто правит-то царством Русским? – раздался вдруг голос; в это же время дверь отворилась и Агафья предстала пред изумленною царицею… – Сокол ты мой ясный! – продолжала она, обращаясь к царевичу. – На престоле царства Русского сидит твой старший брат, но правят царством пять его пестунов[23]; а ведь они себе на уме! Бояре народ хитрый, умеют в мутной воде ловить рыбу; государь Феодор Иоаннович, – дай ему Господи много лет здравствовать! – любит Бога паче главы; править царством – дело великое: он, мой батюшка, пойдет в храм Божий, судить да рядить укажет пестунам – они и начнут вертеть по-своему… особливо Борис Федорыч Годунов, куда на всё мастер… жаль только голубчика, того и гляди ослепнет…

– Что ты говоришь, Агафьюшка? – спросил царевич с участием. – Боярин Годунов ослепнет?.. Отчею же это?

– А вот отчего, ненаглядный мой, – отвечала юродивая. – Случалось тебе в светлый, ясный день взглянуть на солнышко, – куды как тяжело глазам! Взглянешь да и отвернешься, – да ведь это одна минута, а у боярина Годунова – Мономахов венец всегда перед глазами, глядит на него, мой сердечный, середи дня, бредит во сне… того и гляди ослепнет!..

Царица пристально посмотрела на юродивую.

– Твои слова загадочны, Агафьюшка, – молвила она, – но я не советовала бы тебе говорить такие речи вслух, а царевичу внушать такие мысля я тебе запрещаю!..

Агафья низко поклонилась.

– Прости, государыня! – сказала она. – Язык мой – мне враг, остер он, матушка царица, да всё не столько, как нож в руке подкупного убийцы: словом не убьешь, моя голубушка!.. Еще скажу тебе пример, государыня, коли собака брехает – не бойся ее, она и рвет и мечет, а не укусит; бойся той собаки, что молча бросается!.. Вот ты то рассуди, кто кроме Агафьи так смело станет говорить тебе, все кланяются в пояс, никто противного словечка не молвит, кажись, любят тебя и души не слышат, а заглянуть бы иному в сердце, куды чай темно… Береги, государыня, царевича, не надейся на мамок, на нянек; они служат тебе за деньги и за эти же деньги продадут другому свои услуги…

В это время вошла в светлицу пожилая женщина, богато одетая в малиновый бархатный сарафан и дорогую фату, но чрезвычайно непривлекательная собою; это была мамка царевича Димитрия, боярыня Волохова. Поклонившись царице, боярыня бросила презрительный взгляд на юродивую. Последняя, ни мало не смутившись, покачала с удивлением головою и сказала:

– Здорово, боярыня! Какая ты, моя голубушка, стала черная, знать, в матушке-Волге пересохла водица и умыться-то тебе нечем. Жаль мне тебя, боярыня Василиса, непригоже ходить такою неумойкою; приберись, моя сударушка, не ровен час, позовут в гости, а ты и не готова.

– Молчи, сумасшедшая! – отвечала сердито боярыня Волохова. – Болтаешь не весть что…

– Полно, так ли, Василисушка? – сказала Агафья. – Мне, кажись, сойти с ума не от чего, у меня в головушке нет таких замыслов черных и страшных, от которых бы мозг поворотился; вот ты, моя сударыня, совсем исхудала от раздумья, оттого-то стала такою неумойкою. Брось, боярыня, эту думу, плюнь на нее, и коли в Волге нет для тебя водицы, так сходи к духовнику, отцу Ивану – он даст тебе святой водицы, умоешься, изопьешь, и все как рукой снимет.

Волохова отвернулась от юродивой и, чтобы скрыть волнение свое, начала ласкать царевича. Агафья между тем вышла, но таинственные слова ее сильно подействовали на сердце царицы, и с той минуты она еще пристальнее стала наблюдать за сыном, не отпускала его почти ни на шаг от себя, не расставалась с ним ни днем ни ночью, выходила из дворца только в церковь, питала его из собственных рук; но злоба врагов не дремала…