Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

К памяти о королеве, заклейменной хулителями старого феодального строя, напротив, вырос интерес со стороны дворян, которые наслаждались историческими рассказами аристократии вообще и ее творчеством в частности. Изгнание или «отставка» после Фронды побудили многих мужчин и женщин взяться за перо, чтобы записать свои воспоминания. Эти тексты не могли увидеть свет при Мазарини, склонном, как и его предшественник, скорей субсидировать официальную историографию, чем допускать появление частных рассказов участников событий. Поэтому его смерть в 1661 г. дала возможность для выхода очень многочисленных свидетельств о периоде смут и вновь оживила интерес к мемуарам предыдущего века, публикация которых было иссякла из-за цензурных препон[703].

Это увлечение имело в то время отнюдь не чисто исторический характер. Самые просвещенные фрондеры во время восстаний постоянно помнили о Лиге, служившей образцом, как надо и одновременно как не надо вести политическую борьбу с королевской властью; главные действующие лица событий 1648–1652 гг. долго переосмысливали деятельность Гизов и вообще всех противников власти, о чем свидетельствуют размышления и споры, описанные кардиналом де Рецем. Таким образом, мода на аристократические мемуары — на воспоминания как участников недавних событий, так и их великих предшественников, — вне всякого сомнения, отвечала потребности дворянства понять, что происходило в прошлом веке, в надежде, что это объяснит нынешнюю ситуацию. Но легко увидеть, что во времена, когда Людовик XIV подверг опале Фуке, она удовлетворяла еще и желание бежать из настоящего, вновь оживить славное прошлое и с помощью этих рассказов, наполненных подвигами, погрузиться в уже легендарные эпохи, когда миром правили кровь и шпага.

Как раз в этот контекст и вписываются переиздание «Мемуаров» королевы в 1661 г., потом четыре переиздания в 1665 г. и, наконец, две перепечатки в следующем году. То есть публику вовсе не «лишили» произведения, регулярно выходившего в предыдущие десятилетия. Наоборот, оно, знакомое, живое, легко доступное, откровенно автобиографическое, служило примером для целого поколения. У Маргариты находили то желание рассказывать о пережитом, ту правдивую интонацию, с какой она повествовала о своей жизни и отстаивала свою точку зрения, не прибегая к занудным компиляциям историков, то последовательное описание событий, которые придавали им смысл и красочность, тогда как столько халтурщиков только и делали, что бесконечно кроили и перекраивали разрозненные рассказы, чтобы на живую нитку сшить официальную историю — о которой всем было известно, что она очень далека она от истины. Побежденным аристократам, несомненно, особо импонировала царственная интонация, величественная и при этом лишенная надменности, с какой королева описывала эпоху интриг, какой та выглядела внутри самой царствующей фамилии, причем ни на миг не соскальзывая в банальный анекдот. И, может быть, читатели испытывали тайное сочувствие женщине, заплатившей двадцатилетним изгнанием за духовную независимость и за критические замечания о суверене.

«Мемуары» королевы в то время были «в руках у всех», как пишет (анонимный) автор романа «Мадемуазель де Турнон», взявший сюжет из произведения Маргариты[704]. Похоже, в аристократической среде, независимо от книг, еще сохранялась память о самой королеве, судя по одному месту из «Мемуаров» Великой Мадмуазель: граф Бетюнский упрекает ее, что она не навестила его во время болезни, и напоминает, что Королева Маргарита — даром что была королевой — без колебаний снималась с места, чтобы посетить друзей или слуг, если им случалось слечь[705]. Наконец, не приходится сомневаться, что к тому времени, когда многие бывшие участницы Фронды принялись за составление автобиографий, они воспринимали первую женщину, написавшую собственные «Мемуары», как прославленную предшественницу, проторившую им путь. Кого же еще могла иметь в виду г-жа де Ла Гетт, когда около 1675 г. писала во вступлении к своему труду: «Немногим женщинам вздумалось выставить на свет события, случившиеся в их жизни. Я присоединяюсь к этим немногим»[706]? Что касается м-ль де Монпансье, то, «читая "Мемуары" королевы Маргариты, она испытала желание написать свои»[707].

Любопытство, которое вызывали «Мемуары» за Ла-Маншем, отражают не только новые переводы текста, но и эволюция названий, дававшихся этому произведению, которая показывает, в какую сторону смещался интерес читателей. Если три первых издания скромно именовались «Memorials of Margaret of Valois», то следующее претендовало на заглавие «History of Margaret of Valois» (1650), a три последних были представлены как «The Grand Cabinet Counsels Unlocked» (1656, 1658, 1662). То есть текст, поначалу заявленный как свидетельство, потом стал восприниматься как исторический, а далее — уже как откровенно политический документ.