Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

В следующем году после первой публикации «Развода» вышла еще одна книга, очень важная для формирования посмертной репутации Маргариты. Речь идет об «Истории короля Генриха Великого», написанной Ардуэном де Перефиксом — епископом Родезским, наставником Людовика XIV, будущим архиепископом Парижским и гонителем монахинь Пор-Рояля. Фактически это был первый камень, заложенный в основу культа первого Бурбона, — популяризаторская книга, без примечаний, в одном томе, с краткими резюме на полях, с восхищением изображавшая «нашего Анри» неподкупным и непобедимым героем, «которого очень любил народ за доброту и справедливость» и который сумел прожить, не замаравшись, среди «пороков этого двора, хотя они были ужасны»[698].

В том, что касается трактовки образа Маргариты, Перефикс образует как бы связующее звено между двумя эпохами. С одной стороны, он воспроизводит довольно положительные суждения, которые дошли до него. Конечно, она интриговала в Париже, а потом в Гаскони (это она разожгла войну в 1580 г.), но потом она «добровольно заточила себя в крепком замке Юссон в Оверни». Потом она «получила дозволение приехать в Париж, деньги, чтобы оплатить свои долги, большие пенсии, герцогство Валуа в пользование и некоторые другие земли. Она прожила еще более пятнадцати лет и выстроила Дворец […]. Она весьма любила хороших музыкантов, поскольку обладала очень тонким слухом, а также ученых и красноречивых людей, поскольку имела блестящий ум и умела поддерживать очень приятную беседу. Впрочем, она была щедрой до расточительности, пышной и великолепной». С другой стороны, историк исказил ее портрет в двух отношениях: прежде всего тем, что обошел молчанием целые эпизоды ее жизни (поездку во Фландрию, оскорбление 1583 г., захват Ажена), а также тем, что приписал ей кокетство, безответственность. Так, в 1574 г. «Королева Маргарита, которая, по правде сказать, не могла жить ни без интриг, ни без галантных похождений, всеми силами способствовала сохранению этих добрых отношений [между Гизом и королем Наваррским] и пыталась связать с ними Месье […], которого страстно любила». Это утверждение, бессмысленное с исторической точки зрения (ведь король Наваррский и Алансон тогда возглавляли партию «недовольных», а Гиз уже прочно примкнул к католической партии), должно было подкрепить тезис о все еще идиллических отношениях между королевой и ее первым любовником. Последний из ее недостатков, отмеченный историком, тоже должен был подтвердить его правоту: «Она не знала, что такое платить долги». Все это особо подчеркивает великодушие великого короля: «Генрих, познакомившись с ее нравом и поведением, предпочел бы, чтобы она лучше находилась подальше, чем близко. Тем не менее, видя, что она неисправима, он решил смириться и предоставил ей полную свободу»[699].

Таким образом, у этого автора антифеминизм не столь злобен, как у Дюплеи или Мезере, но, может быть, еще более силен. После окончания всех Фронд прошло уже десять лет, знатные дамы покинули политическую и военную сферу, занявшись более светскими и литературными делами; они уже выглядели менее опасно, менее серьезно, вели чисто паразитический образ жизни, а поэтому были не столь достойны упоминания. Поэтому из книги исчезли не только эпизоды из жизни Маргариты, но и все, где важную роль играли женщины, зато пагубное влияние последних ярко подчеркнуто. Так, во времена Лиги как будто действовали одни только мужчины, Лотарингский дом сократился до «Майенна и его людей»; Генрих стал гугенотом по вине матери; его теща всю жизнь только и делала, что «подстрекала всяческие клики и разжигала гражданские войны»; его первая жена, «вместо того чтобы быть ему утешением, создавала для него величайшее затруднение»; что касается второй, она проявила себя слишком независимой — ему пришлось употребить свою «власть и приучить жену слушаться более почтительно»[700]. Последние замечания показывают, как в конце XVII в. усилилась буржуазная идеология, в частности, в королевском окружении, и до какой степени уже стиралась память о статусе женщин, принадлежавших к высшей придворной аристократии, в том числе королев, наделенных здесь чертами законченных мещанок. Эту версию королевской власти, «приспособленную к новому времени», неизбежно должно было сопровождать очень сдержанное осуждение неумеренности королевского деда, которого прежде вовсю честили за распутство…

Эта книга получит фантастический успех: зафиксировано минимум одиннадцать изданий до конца века, в том числе десять с 1661 но 1664 г., семь — в XVIII в. и тридцать семь — в течение XIX в. Мы увидим, что она понравится не только «широкой публике», которую часто изображают склонной к упрощенным картинкам, но и видным историкам, и даже самым «просвещенным» умам века Просвещения.