Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

Зато они получат наилучший доступ к комментариям, хоть и фантастическим, которые Людовик Лаланн во множестве привел в сносках к своему изданию «Полного собрания сочинений» Брантома. Когда историк взялся за эту работу, в 1864 г., Маргарита для него далеко не была неизвестной. Девять лет назад он уже снабдил предисловием и примечаниями «Плохо обставленный уголок спальни», не предложив для него другой атрибуции. Через два года он откопал «Трагические поэмы» д'Обинье, не издававшиеся с 1616 г., где разыскал несколько стихов, в разделе «Властители», с намеками на Маргариту[802]. В следующем году он заново издал «Мемуары» королевы, сделав к ним весьма недоброжелательные комментарии. Его предубеждения не изменились, когда он принялся за дело, которое займет тридцать два года его жизни, и останутся при нем.

Действительно, в примечаниях, какими он снабдил это издание, имя Маргариты встречается много раз. В первом их ряду Лаланн — можно сказать, объективно — кратко напоминает о событии, на которое сеньор де Бурдей намекает всякий раз, когда заговаривает о королеве. Но вторая категория примечаний, намного более многочисленная, чисто субъективна: всякий раз, когда речь заходит о «знатной даме», которая особо высокомерна или занимается малоприличными делами, историк предлагает читателю видеть в ней королеву Маргариту. Особенно эта его мания проявилась в «Галантных дамах», где непристойных анекдотов тьма и где он оставил десятки лаконичных комментариев вроде: «несомненно, Маргарита де Валуа», или «вероятно, Королева Маргарита», или «незачем говорить, что это была Маргарита де Валуа» — даже когда героинями данной истории могли быть еще десятки женщин или когда ее совершенно невозможно отождествить с королевой. Так, Брантом знал одну «весьма знатную и достойную даму», у которой «пятеро или шестеро из тех [любовников], кого я в свое время видел при ней, поумирали один за другим». Поскольку все, кто на нее взбирался, погибали лютой смертью», мемуарист уподобляет ее лошади Сейюса и указывает, что «она никогда не изменяла любовнику и не бросала его ради другого и лишь по смерти его заводила следующего — иными слонами, тут же пересаживалась на нового коня, дабы не ходить пешком». Тон Брантома здесь абсолютно не тот, каким он обычно говорил о Маргарите, и это описание не сообразуется с реалиями ее жизни[803]. Однако Лаланн отождествляет ее с героиней истории и приводит в примечании взятый из «Сатирического развода» список ее любовников, павших жертвами насилия — иначе говоря, всех, кого там перечислили, ведь тогда мало кто умирал в своей постели. Точно так же, когда знатная дама советует дочери покинуть поклонника, который уродлив и с виду «настоящий сельский пекарь»[804], в примечании, при всей неправдоподобности такого толкования, поясняется, что речь идет о Екатерине и ее дочери.

Конечно, нездоровое любопытство, которое вызывала эта книга, возникло не только по вине Лаланна. К тому моменту, когда он принял на себя тяжелый труд издать «полного» Брантома, сочинения словоохотливого мемуариста были переизданы уже четыре раза с 1822 г., и «Галантные дамы» стали бестселлером — это произведение, изъятое из «Мемуаров», претерпело полтора десятка переизданий отдельной книгой с 1834 г. И будет еще переиздаваться до 1900 г.: девятнадцатый век, похоже, был очарован этими вольными историями, где благородные дамы требуют, чтобы им поскорей задрали юбку, и просят добавки. «Знаменитые дамы» подобного успеха не имели: стратегии, применявшиеся знатными дамами для того, чтобы достичь власти или сохранить ее, мало кого интересовали, а соображения Брантома о салическом чаконе — и того меньше… Историк, далекий от того, чтобы связать свидетельство мемуариста с контекстом его времени, а «Сборник о дамах» — с остальным творчеством гасконского дворянина, разделяя предрассудки большинства представителей своего пола и своих современников, насмехался над автором, которого издавал, когда тот принимал сторону женщин. «Сатирический развод», — писал он, — это «яростный памфлет, который менее далек от истины, чем восторженный панегирик Брантома». Он без колебаний искажал истину: «Историки того времени дружно утверждают, что убийство [Ле Га] было совершено по наущению Маргариты де Валуа. Де Ту […] пространно рассказывает об этом факте»[805]. А ведь де Ту не утверждал этого «дружно» ни с кем, поскольку был единственным «историком того времени», говорившим о виновности королевы в этом деле, — действительно, несколько излишне «пространно».