Маргиналы и маргиналии

Мне было одиннадцать лет, когда в ЦДРИ устроили первую выставку Глазунова, причем это было событие очень либеральное, почти подпольное. Вокруг выставки возник нездоровый ажиотаж – так в газетах называли несанкционированную популярность, незапланированный интерес. Глазунов считался бунтовщиком, преследуемым властями. Ужасно мне его искусство тогда понравилось. На всех портретах были огромные, обведенные черным глаза: что у Джины Лоллобриджиды, что у Сонечки Мармеладовой. И сам он был такой красавец: волос темный, глаз голубой… Я лет до тринадцати все мечтала его хоть разок еще увидеть. А потом увидела на каком-то культурном вечере. Он сидел, закинув ногу на ногу, в коротких брюках, как тогда было модно. И носки у него были фиолетовые. Сиреневые. Вот на сиреневых носках моя любовь и закончилась.

Потом мне и князь Мышкин перестал нравиться, а теперь и вовсе нравится Рогожин. Он единственный человек в романе, который знает, чего хочет, и действительно этого хочет. И сделал полезное дело, зарезав эту невыносимую Настасью Филипповну.

Книжка Льва Кассиля «Ранний восход» про маленького художника Колю Дмитриева оказалась для меня чуть ли не важнее всех прочих. Из этой книжки я узнала про МСХШ, знаменитую художественную школу в Лаврушинском. Я рассматривала репродукции акварелей Коли Дмитриева и пыталась им подражать.

И вот Виктор Ардов увидел мои рисунки и сказал родителям, что мне надо поступать в эту самую школу. Его двоюродный брат там преподавал и написал книгу «Рисунок в средней художественной школе».

Если меня примут, думала я, то я попаду в настоящий мир, мир внутри книжки. Не бесформенный ежедневный мир, а навечно существующий, описанный. Потому что только в книгах все настоящее, а скучный мир, в котором я живу, – так, недоразумение. Идея, очень популярная среди детей и подростков.

Все следующее лето я готовилась к поступлению в художественную школу и к самоубийству. Мне было тогда одиннадцать лет, расцвет любви к Глазунову. Я решила: если не примут учиться на художника – повешусь в Красной Пахре. Меня несколько беспокоила тщедушность тамошних молоденьких березок и осин.

Одновременно с кооперативом на Аэропорте родители строили дачу в Красной Пахре, в поселке Советский Писатель.

Архитектор сделал проекты дач. Писателям предложили сначала купить тяжелые альбомы с рисунками и планами трех видов: сверхроскошный вариант, просто роскошный и солидный, но поскромнее. Все было очень красиво нарисовано и начерчено, наклеено на картон. Потом дело как-то приостановилось. Возможно, на альбомы ушли все деньги, полагавшиеся на нулевой цикл. Кто-то проворовался, кого-то уволили со скандалом. Проектам следовать не стали, очень уж дорого получалось. В отличие от Переделкина эти дачи были не государственные, писатели вкладывали в них свои кровные гонорары.

Кооператив нанял рабочих. Сначала они построили для себя бараки, довольно далеко от будущего дачного поселка, рядом с текстильной фабрикой, Троицкой мануфактурой. Там было огромное колесо, плотина какая-то, кубовая краска, то бурая, то синяя, пузырилась грязной пеной и сливалась прямо в речку Десну. По мрачности напоминало гравюры Доре. Бараки внутри были разгорожены простынями, в них жили рабочие с семьями.

Писатели поселились на отведенных им участках в небольших дачках-времянках и ругали рабочих за пьянство и нерадивость.

Почему-то принято было считать, что рабочий класс и вправду гегемон и что именно этот гегемон притесняет их, прослойку, творческую интеллигенцию.

Из Москвы до военного городка доезжали на автобусе, а дальше до поселка – на телеге или на санях. Иногда я думаю: как изменился мир, когда из него полностью исчезли лошади. Ведь еще в начале XX века лошадей было множество, весь город был заполнен лошадьми. Всегда они были рядом. Куда бы человек ни ехал, посреди пейзажа всегда перед ним был лошадиный хвост.

Во времянках были русские печки, для освещения – керосиновые лампы и свечи. Воду брали из колодца. Белье тетушка наша гладила чугунным угольным утюгом.

Эту часть моего детства я вспоминаю с умилением, особенно дачный огород, который всю жизнь тщетно надеялась где-нибудь как-нибудь воспроизвести: огурчики колючие, испачканные землей, крошечная молодая картошка, клубника с усами…

Дачи предполагались каменные, двухэтажные, с верандами, балконами и каминами, и строились они очень медленно. На стене нашей кто-то написал мелом: «Не обмыта, может рассохнуться». Вскоре она загорелась. Случилось это во время ночной грозы, вроде бы молния в нее ударила.

Мы с тетушкой проснулись во времянке от света пожара, и я первым делом кинулась собирать свои акварели и рисунки. На погибающий дом мне было плевать – внутренний Павлик Морозов не дремал.

На другое утро народ начал приходить. Шли из окрестных глухих деревушек смотреть на обгорелые стропила и тлеющие угли. Вид пожарища наводил деревенских на философские размышления. Говорили с удовлетворением:

– Видать, на роду вам было написано… Грешили, значит…