Марья-искусница

– Неважно, какого ты сословия, дворянского или пролетарского. Важно твое отношение к людям в любой ситуации, – внушала она внучке.

Машенька росла жизнерадостным и, не по годам развитым ребенком, справедливо считая, что у нее (как, впрочем, и у всех детей того времени), самое счастливое детство в мире. В школе, в классе Маша была самой высокой и крупной среди сверстников, поэтому девчонки ее уважали, а мальчишки побаивались. Сказывались ежедневные занятия спортом, а скорее – широкая отцовская кость и военная выправка (Машин папа, бывший офицер царской армии, работал в госпитале хирургом). В 1939 году, черные крылья НКВД накрыли и их семью. Отца с матерью, обвинив в сотрудничестве с английской разведкой, арестовали. Отца вскоре расстреляли, а мать выпустили вскоре после начала войны и сразу отправили на фронт. Как личность с темными пятнами в биографии ее, одного из ведущих врачей госпиталя, направили на передовую санинструктором в штрафной батальон. Больше девочка о маме ничего не слышала.

А потом… Маше исполнилось пятнадцать, когда любимый город оказался в блокадном кольце. Голод и холод – это единственное, к чему девочка никак не могла привыкнуть. Скудные пайки, дрожащее пламя буржуйки, вода из Невы, которую они с бабушкой привозили на саночках, с трудом пробираясь по заваленным снегом улицам. Детство кончилось – это Маша поняла, когда тряслась от холода и страха под байковым одеялом, с замиранием сердца слушая завывание сирены, оповещавшей жителей об очередном авианалете.

Дальше была эвакуация. Метельной февральской ночью через Ладогу их с бабушкой вывезли на Большую землю и, погрузив в товарный вагон, отправили в тыл. На второй день пути эшелон попал под бомбежку. Маша помнит, как она по пояс в снегу лазила по полю, разыскивая свою бабушку и, обнаружив ее окровавленную, с ужасом смотрела в посиневшее лицо, на котором уже не таяли невесомые снежинки. Тогда пропали все скудные пожитки, которые они успели собрать с собой, а главное, сгорели сопроводительные документы.

– Весь остаток ночи, мы, оставшиеся в живых, просидели возле догоравшего эшелона, – Марья Владимировна тяжело вздохнула, вытерла катящиеся по лицу слезы и продолжила горестное повествование. – Потом подошел другой состав, нас погрузили и повезли дальше. Почти тридцать лет прошло, а до сих пор помню заснеженные полустанки, промерзшие вокзалы и постоянный страх, – крупная женщина по-детски втянула голову и накинула на плечи теплую шаль, висевшую на спинке стула.

В город Горький, эшелон, на котором ехали беженцы, прибыл ночью. Выдали по куску хлеба, по ржавой половине селедины и, пересадив в разбитые полуторки, перевезли в провинциальный городишко, часах в трех езды от областного центра, где находился пункт по распределению беженцев.

– На этом самом пункте, мы пробыли три дня, а ранним утром меня, полусонную, посадили на широченные сани-розвальни и отвезли в небольшую деревушку, – не спеша, продолжала Марья Владимировна свою исповедь.

На место они прибыли к обеду. Тишина. Горланят петухи, мычат коровы, до одури пахло навозом. Девушке даже показалось, что война – это страшный сон. Проснешься и нет ее.

Машу подселили в просторный дом деревенского кузнеца, где главой многочисленного семейства был свекор Никанорыч, могучий и неразговорчивый старик, с окладистой, рыжей бородой, колечками. В ответ на сбивчивый лепет Машиного сопровождающего суровый кузнец метнул взгляд на оробевшую девочку и буркнул:

– Пусть живет. Валька! – он слегка повысил голос и, из сеней выскочила худенькая женщина и, приняв покорное выражение лица, замерла перед суровым свекром.

– Накорми, да постели во второй избе, – коротко приказал Никанорыч. – У нас девка жить будет, – и резко развернувшись, отправился по своим делам.

– Не бойся, – раздался спокойный голос Валентины. – Он только с виду суровый, а так, мухи не обидит. Пойдем, я тебе щей налью. Отощала-то как, сердечная, – невысокая, худощавая женщина взяла девочку за руку и повела ее за собой.

Приземистый, пятистенный дом, разделенный на две половины. В первой, хозяйской, внушительная русская печь, стол, с лавками по бокам, нехитрая, деревенская утварь. А вторая половина считалась гостевой. Чисто заправленные кровати, большое зеркало между маленьких окошек, протертый кожаный диван, чистенькие, домотканые половики. Маша, впервые в жизни попавшая в деревенский дом, недоверчиво и несколько испуганно рассматривала непривычную обстановку.

– Здесь ты будешь спать, – Валентина указала Маше на небольшой закуток, который был отгорожен от основного пространства комнаты чистенькой занавеской. – Пойдем, накормлю тебя.

Девочка послушно последовала за женщиной.

Усадив Машу за стол, Валентина ухватом вытащила из печки здоровенный чугун и, сняв крышку, налила полную чашку мясной, наваристой похлебки, отрезала внушительную краюху хлеба, а сама уселась напротив и, подперев щеку ладонью, со слезами на глазах смотрела, как девочка, давясь, сноровисто хлебает ароматное варево.