Мариэтта

И вот что еще важно: мой дед с отцовской стороны, до революции – российский офицер, был в 1937-м арестован. Я была четвертой в семье и не знала об этом, в отличие от старших. Когда отец в 1956-м получил бумажку о реабилитации деда, там, как всегда, было написано вранье, что он умер в лагере в 1942-м от воспаления легких. Отец, уходя на фронт, считал, что он еще в лагере. Тогда не знали, что десять лет без права переписки – это конец. Только после смерти отца я выписала из Махачкалы дело деда и узнала, что он был расстрелян через три месяца после ареста, в январе 1938 года. Он не дал так называемых признательных показаний, на все отвечал: «Этого не было», «Неправда», и под каждым листом протокола твердым почерком его фамилия. То есть он выдержал все пытки, которые, думаю, в Дагестане были еще ужаснее. Отец мой остался на свободе только потому, что в 1934-м уехал в Москву. До этого он окончил Тимирязевскую академию: Дагестан послал его учиться на инженера по рыбным промыслам, вернулся на родину он с женой и двумя сыновьями, там родилась моя старшая сестра. Отец был заведующим промыслами, семья жила в двухэтажной вилле на берегу Каспийского моря. Но мама не вылезала из тропической лихорадки, и в этом состоянии рожала мою сестру, она тоже болела. И тогда врач сказал: «Так ты погубишь семью. Русские не выдерживают нашего климата». И они уехали. А через три года в Дагестане всех Хан-Магомедовых арестовали и расстреляли. Тогда был принцип брать на месте, не успевали разыскивать людей с такой же фамилией в других местах. Не все это видели, иначе разъехались бы. Только много позже я поняла, что отец ждал ареста каждый день: и до войны, и после, когда повторно брали самых разных людей. Он был партийный, в анкете писал: «Отец репрессирован», никогда от него не отказывался. Фотография деда в форме царского офицера по-прежнему открывала семейный альбом. И по сей день я благодарна отцу за то, что у нас в доме не было атмосферы страха. Мы знали: наш папа никого не боится. Это имело большое значение для всех нас. Самый старший брат, фронтовик, теоретик уголовного права, жизнь положивший на попытки смягчения, как он говорил, «нашего самого жестокого в мире уголовного кодекса», скончался в 1983 году; другой – Селим Омарович Хан-Магомедов, искусствовед, ученый с мировым именем. Он всегда шел наперерез потоку, в первую очередь в своей науке. В советское время это было очень сложно.

А кто вам из родителей был ближе?

Они были очень разные. Отец как-то сидел с нами, мне было лет шестнадцать, и задумчиво сказал: «Да, вам, девочкам, нельзя выходить за дагестанцев». Хотя мы, видит Бог, и не собирались. «Вы – люди русской культуры. Никто из вас с дагестанцем жить не сможет». Помолчал и сказал замечательную фразу: «С дагестанцем может жить только такой ангел, как ваша мама». Мама – из-под Суздаля, из села Вишенки, умела утишить его непредсказуемую вспыльчивость, мягко, мило привести отца в чувство. Он отдавал себе в этом отчет, это видно по его словам.

Отец говорил: «В Дагестане мужчины не врут». Врать считалось бесчестным. Это было, конечно, до революции. Он рассказывал, как его отец перегонял как-то большое стадо баранов – так называемую баранту, а на межах стояли вооруженные люди. На вопрос «Чья баранта?» почему-то надо было сказать, что не его. Гаджи-Курбан, мой дед, потом говорил: «Не буду же я врать из-за какой-то тысячи баранты!» Он сказал, что его, и у него все отобрали. Отец тоже просто не умел врать.

Дома у нас был культ образования, все должны были учиться на пятерки, других отметок отец не представлял. «Твоя четверка для меня все равно что двойка».

Учеба вам легко давалась?