Мариэтта

Эта фраза «почему мне не сказали» – была довольно частотной и вовсе не вызванной этим свойством «ответственности за все» или каким-то особым влиянием на окружающие дела. Например, еще в 80-е годы или в начале 90-х мы с ней обсуждали болезни – а именно оба перенесли ячмень, я очень крупный, а Мариэтта несколько раз подряд. Я сказал, что ходил в пункт глазной скорой помощи и мне посоветовали делать повязку с соленой водой. Мариэтта возмущенно ответила: «Почему мне никто этого не сказал». Сам ячмень тоже был косвенно связан с Чудаковыми. Он начался в Резекне (или в Даугавпилсе, не помню, где в этом году была Тыняновка), возник ночью, причем на внутренней стороне века, так что снаружи глаз выглядел, как огромный синяк. Когда я утром вышел из номера, первый, кого я встретил, был Саша Чудаков, он посмотрел и спросил: «Кто это вас так?» Я ответил: «Должны были бы вы». Дело в том, что накануне была довольно оживленная пьянка, и мы с Мариэттой в обнимку шли какой-то бесконечной улицей к озеру или к реке, кажется, даже распевая что-то.

Иногда она вдруг меняла стилистику. Например, во время Ахматовской конференции мы небольшой группой пошли обедать в ЦДЛ. Кроме Мариэтты, помню И.Д. Прохорову – тогда редактора в журнале «Лит. Обозрение». Кто-то предложил заказать шампанское. Мариэтта взглянула на бутылку и, прервав какое-то рассуждение, заметила: «Для чего и публикуемся».

Некоторый педантизм был ей свойственен. В Киеве на съезде славистов в 1983 г. мы шли с Мариэттой и Сашей по довольно красочной ярмарке, и я пытался сообразить, куда делась моя жена – она разговаривала со своей мачехой, а потом я ее как-то потерял. Я сказал собеседникам про это. Мариэтта ответила: «Ну, жена найдется». Я ответил: «А мать сыночка никогда». Саша захохотал, а Мариэтта вполне серьезно стала объяснять, что она ничего такого не говорила (этот эпизод можно назвать «виньеткой», если понимать это слово как «рассказ о собственном остроумии»).

Из антифеминистских реплик Мариэтты приведу рассказ моей знакомой достаточно вольного поведения (она любила рассказывать про выговоры или уроки, которые получала от более устойчивых дам). Она ехала куда-то в Юрмалу, и ей нужно было переночевать в Риге. Какие-то знакомые пристроили ее к Тоддесу, и в этот же вечер то ли к нему приехала Мариэтта, то ли они вместе с Женей приехали из Москвы. Нужно было распределить трех человек по двум комнатам; поначалу предполагалось, что дамы займут одну комнату, а хозяин другую – пока рассказчица не узнала, что Мариэтта всегда спит с открытым окном. Она решительно заявила, что скорее готова спать в комнате с незнакомым мужчиной, чем в комнате с раскрытым окном. Через несколько дней она увидела Мариэтту на пляже и поклонилась или помахала рукой. Та не ответила, она подошла и спросила: «Вы меня не узнали?» – «Что вы, – сказала Мариэтта, – я вас прекрасно узнала».

Другой отдаленно похожий случай то ли я наблюдал сам, то ли мне рассказали о нем сразу после события. Одна знакомая, уезжая с конференции, имела неосторожность похвастаться справкой о целомудренном поведении, которую ей выдали собутыльники. Мариэта проявила живейший интерес и стала подробно расспрашивать несчастную: «А вы всегда привозите такие справки?» и т. д.

Наряду с умением обрезать и поставить на место, Мариэтта бывала и комплиментарна. Например, об общей знакомой: «Это самая красивая женщина из тех, кого я знала» (разговор был в Дрездене, в нем участвовала Т.М. Николаева и кто-то еще, уже не помню). После смерти Жени Тоддеса она два или три раза говорила мне: «Женя говорил, что единственный настоящий филолог из нас всех – это (следовало мое имя)». Я, признаться, не вполне верю, что Женя в самом деле это говорил, более вероятным казалось мне, что она сама это придумала.

Самый большой комплимент, который я получил от нее, был бессловесным. На первой «Тыняновке» я делал доклад утром последнего дня, чуть ли не первым. Предыдущим вечером, разумеется, был неформальный банкет (формальный давали городские власти, и он был в последний день). Так что состояние мое было отмечено некоторой слабостью и прежде всего жаждой. В резекненском Доме культуры основным сосудом служили не стаканы, а стеклянные бокалы с высокой талией и короткой ножкой. На кафедре передо мной стоял такой бокал, и я не отрывал от него левой руки, как бы держась за него. Потом кто-то из остроумцев, кажется, Тоддес, сказал, что это выглядело не как доклад, а скорее как тост. Говорил я долго, примеры вязались друг за друга, и председательствующий (В.А. Каверин) меня не прерывал. Естественно, что минеральная вода в бокале в какой-то момент кончилась. Я жалобно посмотрел на зал и после паузы продолжал говорить. Тогда Мариэтта, сидевшая в середине зала, встала, твердым шагом прошла этот зал, поднялась на сцену, взяла со стола президиума бутылку воды и, подойдя к кафедре, наполнила мой бокал. Зрелище, ритм, функция хозяйки конференции – все было как будто отрепетировано, я даже не могу вспомнить, замолчал ли я на время этого прохода или продолжал говорить.