Марина

Я долго думал: навещать ли мне ее? Я ведь помню то секундное выражение отвращения на ее лице, когда я, старый дурак, заговорил с ней о любви. Не вовремя, потому и сорвалось. И хорошо, что сорвалось. Что бы делала она в моем доме, как совместил бы я ее, второго ребенка, со своей единственной, неповторимой дочуркой?

Миновало меня это горе. И это счастье. И я решил, что нет, не пойду я к ней, зачем. А потом похороны Haташи Лaгутиной, воспоминания о похоронах Зины, мысли о Лешиной вине, о своей вине. Сухие и страшные Машкины глаза…

После похорон я не спал всю ночь. Думал о Зине, о Наташе о Марине. Не таких бы вам партнеров, милые. Я самодовольный дурак, принимающий всех и вся, занимающийся делами, половина из которых не дела, а так, химеры. На все и на всех меня хватало, кроме моей замерзающей от недостатка любви жены.

Где те, на кого я тратился? Помнят ли они, как меня зовут? Где те дела, важность которых я считал несомненной? Ну, несколько нахалов с моей и божьей помощью устроили свои делишки, получили свой кусок пирога. Не те были дела, не те были друзья. Слишком много дел, слишком много друзей.

В общем, с утра после той ночи я решил, что должен все–таки навестить Марину. И рад был, что сделал это.

Вставать ей еще не разрешали, и я сидел с ней в палате, у больничной койки. Говорить надо было тихо, потому что и здесь было много обычных для больницы любопытных старух. Марина смотрела на меня прямо, не потупляясь, и это, к моему великому облегчению, было единственным, что могло мне сейчас помочь. Но она была так худа, так голуба и так некрасива, что я опять почувствовал прежнее: а вдруг она никому, ну совсем никому не будет нужна, и тогда останусь только я. Я обойдусь без нее, красивой, здоровой, довольной, а вот такая….

Она расспрашивала про похороны, про самочувствие Виктора. Я признался, что Витька нравится мне все больше и больше, умолчав, что он нравится мне больше моей дочери. Он вел себя с редким достоинством, на поминках как–то удивительно тактично останавливал больные для Леши разговоры, а эти опасные разговоры тут и там возникали, был подчеркнуто вежлив с Зоей, на которую многие косились. Эти судьи всегда знают, кто виноват, когда уже ничего сделать нельзя, хоть тогда, когда было можно — не ударили палец о палец. И как это Витька получился такой чуткий, такой интеллигентный? Ну а потом Марина спросила меня про мою Анюту. Не мог я ей рассказывать об Анькиных выкрутасах, о визитах приятной во всех отношениях Алины (кстати, приходит она вместе со Стасиком, которого в руках Алины Анька враз оценила). Ничего этого я ей и не рассказал. Ходит в институт, учится. Говорил так, как говорил о школе, куда она тоже ходила, тоже училась. Кстати, и это мне не нравится: ровность, безнатужность ее успехов, этакая несгибаемая хорошистка, не двоечница и не отличница.

— Клим женится на Лауре, — сообщил я, тут же поняв, что зря. Вот, теперь будет лежать и думать, что у всех все хорошо, на всех женились, а ее отвергли. И не понимает еще, наверное, что это чувство отвергнутости, непонятости, это больное детское чувство непременно даст свои плоды. Даст в будущем другое счастье, даст опыт, который нужен ей, потому что она актриса, потому что она человек, потому что у нее мало тела, мало плоти, но именно она, не другие, — идея женщины, воплощенная женская слабость, беззащитность, но и сила.

— Да, да, я знаю, — радостно откликнулась она, — мне Ксанка сказала… Как вы думаете, он искренне, а не потому, чтоб оправдаться, чтоб подлизаться к нам?..

— Это не важно, — ответил я, — важен поступок. Да и по его лицу… Я видел его на похоронах… У меня такое чувство, что он смерть Натальи принял на свои счет… Ну, вину…

— Да–да, понимаю, — отозвалась она, — он понял, что и он у б и в а е т.

— Да. Понял. И это очень мало кто понимает. Невыгодно понимать. Это чувство ответственности, которое в наше время приходит далеко не ко всем.

— А у нас одна бабушка говорит: нет на них ни креста, ни галстука…

— Потрясающе! — восхитился я.

— Только не говорите о мудрости русского народа, — она покраснела от некоторой фамильярности своего тона, оттого, что осмелилась сделать мне замечание, В первый раз за весь разговор она выдала, что помнит о предыдущем нашем разговоре. Это смутило ее.

— Послушай, Марина, — сказал я, — только, пожалуйста, прими это за комплимент, а не наоборот… Если не нравится — забудь навсегда то, что я тебе наговорил… Но я никогда не буду относиться к тебе плохо. Ты для меня человек, и, честное слово, это гораздо больше, чем женщина. Женщин бывает много. Мы говорим: вино, карты, женщины… И все три ингредиента стоят один другого. А ты для меня Марина Морозова, не безымянные женщины, даже не единственная женщина, а Марина Морозова. Я достаточно стар, умен и бесстрастен, чтоб не навязываться тебе и ценить тебя как Марину Морозову.