Марина

— Это было бы смешно. Я в это не верю, слышишь? Хоть Ермакова давно распространяет всякие сплетни, и ей виднее… Ведь она писала тебе такие очаровательные письма.

Я молчал как громом пораженный. Значит, Валечка!… Этого мне только не хватало!

— Ты не влюбился в Маринку, нет! — вдруг отчаянно закричала Анна. — Нет! Ведь ты же не был у нее позавчера в больнице, не был, они ошиблись?

— Ну, а почему я не мог пойти к ней в больницу?

— Значит, был… Ты не любил маму, ты жестокий, холодный, ты довел ее, а теперь на старости лет влюбился в некрасивую девчонку, надеясь, что она не откажет. Ее бросили, и вдруг она согласится на тебя, так? Да?!! Ты не любил маму!

— Зато теперь люблю, — спокойно сказал я. Спокойно, насколько мог. — Теперь — люблю. И понимаю, что надо было делать. Мне только обидно, что ты не похожа на свою мать. И тебя любить мне трудно…

— Ах, трудно! И потому ты нашел замену? А вдруг я похожа? Что ты знаешь обо мне? Подыгрываешь мне

в моих играх, а что знаешь? У меня же все не как у других: у меня нет чувств, нет таланта, ничего нет… И мамы нет. И тебя нет. А Алина относится ко мне серьезно.

— Тогда пусть, не кокетничает со мной, — оборвал я ее вопли. — И не таскает за собой доказательство своей победы в виде Стасика. Почему вы в свое время чуть не стерли с лица земли Клима и так защищаете Стасика?. За что вы так не любите Марину?

Зря я это сказал. То есть, без этих слов еще была возможность примирения, но теперь — нет.

— За то, что вы любите! — крикнула Анька и выбежала из моей комнаты, хлопнув дверью.

Хорошенькая информация навалилась на меня. Все было смешно и малоприлично. И Валечка, и разговоры на курсе. И Анькино одиночество.

Ни с того ни с сего вдруг сам собой включился репродуктор, и женский голос образца сороковых годов пропел:

И даже пень

В весенний день

Березкой снова стать мечтает…

Это были прямо–таки волшебные слова. Они там, радио, как в воду глядели. Действительно, старый пень. Не хочу быть посмешищем на старости лет, не хочу страдать, не хочу. Посягнуть на чью–то молодость? Извините. Если б эту девочку хоть саму ко мне потянуло, а так… Вот и хорошо, что многие догадываются о моих чувствах, пусть догадываются, пусть смеются! Это же надо, чтоб такое в голову пришло! Вот поезд и уходит… Думаете, побегу следом по шпалам? Нет.

Утром хмурый Левушка осведомился, чего он мне вчера наплел и правда ли, как ему кажется, что он оскорбил какую–то женщину.

Я заверил его, что он ничего, кроме торговки овощами, не выдал и никакой женщины в моем доме не было.

Часа полтора он сидел на телефоне, кому–то все звонил.

— А знаешь, мне предлагают на полгода уйти в плаванье, ну, там надо будет написать историю корабля. Я согласился. Представляешь, море, работа, порты… — обрадовал он меня наконец.

Ни в какие корабли я не верил. Он понял это. Сказал грустно:

— А ведь не уйду. Найду, в конце концов, причину отказаться. И бегство из Ясной Поляны не состоится. А знаешь почему? Потому что я не Лев Толстой. Слушай, а почему мы, зная, как надо жить, живем н е п р а в и л ь н о?

Отказался от моря он в тот же день. Постеснялся морочить людям голову. А я… я принял предложение петрозаводского театра на оформление спектакля, хотя тогда, в больнице у Марины, решил было не принимать это предложение. Но что–то мы с Анной повытряхнулись, и на лето тоже нужны деньги… А лето скоро, ведь уже апрель. И юнцы на улицах бренчат гитарами. И коты вопят по ночам. А Марина без меня обойдется. Кто я ей?

ПОКРОВСКИЙ

Сегодня в театре было собрание. Присутствовал. Устал. Вообще, устаю от разговоров, очевидно старость. Если б не взялся за работу в институте, то давно бы уже либо помер, либо ушел на пенсию, потому что силу беру только от молодежи. Многие ныне покойные мои друзья тоже признавались в этом. Я прекрасно отдаю себе отчет, что хорошо устроился. Даже, может быть, мудро. С детьми забываю о возрасте, вернее, доволен своим возрастом, как это ни странно всегда был нетерпим, невыдержан, а теперь, откуда ни возьмись, и терпение и выдержка. Даже могу иногда удержаться от того, чтоб Давить детей своим авторитетом. По вечерам читаю платоновскую «Апологию Сократа». Научиться бы так, как он, задавать вопросы. Потрясает, как он мог заставить неграмотного раба доказать теорему Пифагора, только правильно ставя вопросы. Но чтоб приблизиться к это — надо еще прожить хоть немного. Лет семь. Или пять. Вряд ли проживу, хотя бы потому, что начал многое понимать. Только начнешь понимать свое предназначение — ан и конец.

Всегда любил Машку. Но теперь, когда она работает со мной в институте, тянет к ней еще больше. Как к наперснице. Поговорить о любви. О наших телятах.

После собрания вышли с ней вместе. Она знает, каких новостей я от нее жду.

— Лагутин болен, Морозова в больнице, Новиков две недели не ходит на занятия, — сразу доложила она.

Ну и сюрприз! Ладно, с Лагутиным ясно, а вот Новиков…

— И что же, они так и не поженились?

— Не поженились, — уклончиво ответила Машка.

Я понял, что ей хочется сказать правду. Ждет, что попрошу. Я и попросил.