Марина

Кажется, я довольно точно сказал то, что я о ней думал. По ее лицу я понял, что ей не по вкусу мои слова. Мне понятно ее состояние: страдаю сама, пусть пострадают другие. Пусть эти злодеи мужики клянутся, плачут, рыдают, обещают повеситься, а я посмотрю. Но она помолчала, подумала, присущее ей чувство правды победило, помогло вникнуть в мои слова и оценить их.

— Спасибо, — сказала она, — и раз так… вы ко мне еще приходите. Мне тут одиноко, я все думаю… Я и о вас думаю… Вы придете? Обещайте!

— Обещаю.

Это «я и о вас думаю» прозвучало без всякого любовного подтекста, без кокетства. Она уже прониклась ко мне тем чувством дружбы, которое я ценю, может быть, дороже любви. И я, уходя, знал, что, конечно же, буду приходить к ней, что она нужна мне, как мало кто был нужен в последнее время. И не поеду я оформлять спектакль в Петрозаводск. И обойдусь без этих денег.

Только было немножко жаль того острого и болезненного спазма влюбленности, который то ли был на самом деле, то ли примнился мне от длительного молчания души.

Со съемок приехал Левушка Шарый, остановился у меня, так как был в очередном разладе с семьей. Жена его, когда–то неплохая девушка, выросла в крикливую, требовательную дамочку. И только потому, что он всегда любил, жалел и понимал ее. Да и дети…

Это не значит, что Левушка не замечал низкого паразитизма окружающих. Он замечал, страдал, мучился. И у него–то я как раз и заметил то детское чувство обиженности и непонятости, которое и заставляло его писать, доказывать свою правоту. Его обида была узнаваемой. Люди узнавали свои обиды, не теперешние, но те, молодые, когда сами они были лучше, когда обиды казались несправедливее и больнее, невыносимее.

И вот он сидел у меня на кухне, злой и недовольный, проклинал себя за то, что связался с кино, а заодно брюзжал на весь свет.

— Вот, — пробормотал он, — и огурец уже не тот. Ты помнишь, раньше, какой был вкус первого в году зеленого огурца? Нету больше этого вкуса. И нету такой улыбки, которая бы свела с ума. Все не то, все не так. Даже огурец изменяет. Когда изменяет молодость — все изменяет.

— Это ты брось, — сказал я, — это ты брось…

— Ну да, как же, проходили. «Вы знаете, я так люблю ваше творчество, приходите ко мне без очереди, я вам по блату новые мосты поставлю». С виду — милая женщина, даже понравилась мне. И не понимает, что если ей нравится мое творчество, то не пойду я к ней разевать свою гнилую пасть, тем более без очереди, тем более по блату.

— Да, знаешь, — решил отвлечь его я, — на курсе у моей Аньки играют твой рассказ.

— Какой рассказ, кто играет? — так заинтересованно спросил он, что я расхохотался.

Я ответил, какой рассказ и кто играет.

— Я знаю и того и другую… Девочка очень славная. Если не размотает себя.

— Она не размотает, — заверил я. Несмотря на всю свою наивность и лопоухость, некоторые вещи Левушка умеет замечать сразу.

— Вася, а ты не…

— К сожалению, нет, — ответил я, — то есть было что–то, начиналось… А потом я понял, что ни к чему… Да и вообще, это был такой нелепый случай…

И я зачем–то рассказал ему всю свою нехитрую историю: про письма,, про объяснение, про посещение больницы.

— Слушай, Вася, а может, ты сглупил? — Как сглупил?

— Ну, зря отказался?

— Да я и не отказывался. Просто все сошло на нет. С меня хватит тех четырех месяцев, что я думал о ней. И так чуть не рехнулся.

— И все, значит, прошло? И ты позволил, чтобы прошло? Вася, а ты наиграй… Чувства — это такая вещь, что нужен наигрыш. Воображение, бред, несусветность. Ведь в молодости мы все высасываем из пальца, и все–таки та, молодая любовь — реальна.

— Не полюбит она меня. Упущен момент.

— Ну и пускай, пускай… Это же так прекрасно -| любить. Да еще без ответа. У меня в молодости была любовь. Она в овощном ларьке работала. Красавица. Стоит, нос синий, мерзнет… На меня и смотреть не хотела. Я писателем стал. Вот, думал, разбежится. А она… «Пастух, я не люблю тебя. Поэт, я не люблю тебя». Да она единственная, кто и знать меня не знает, и не читала, и не слыхала… А я ее до сих пор помню.

Но тут случилось то, чего, я боялся весь вечер. Не думаю, чтоб виновата была Анна, поскольку она свято блюла наш последний договор: у нас теперь разные гости и желательно их не смешивать. Очевидно, она просто проболталась Алине, и та выплыла на кухню и очаровательным голоском спросила, где взять чистый стакан. Мне пришлось представить ей Левушку.

— Ой! — всплеснула руками она. — Я так вас люблю… То есть не вас, а ваше творчество. Мне тут как–то попалась на глаза ваша книжечка, так даже зачиталась…

Как могла за какой–то миг случиться в Левушке такая перемена, я не знаю. Актер он был плохой, играл отвратительно, но нахально.

— Да–да, очень приятно, девушка… Вася, слушай, что ты там говорил о той блондиночке? Как думаешь, выгорит? А если я сейчас ей позвоню? — И, не дав опомниться ни мне, ни Алине, сбежал в прихожую к телефону и набрал явно двузначный номер.

Я смотрел, как выкрутится Алина. Она вначале опешила, потом расхохоталась. Удачно так расхохоталась.