Марина

— Зачем же она пошла к Лагутину на эту самую «малую дионисию»? Он многих звал, говорят, но пошли все…

— Откуда я знаю! Наверное, подруги пошли. Валя, или Марина, или Ксана…

— Нет, они не пошли!

— Странно. Тогда странно. Но она тоже такая него–дяйка — вроде все тебе говорит, а с другой стороны — ничего толком не скажет.

— Женился бы ты.

— Ага, женился. Так она меня одного изводит, а так будет еще и жену изводить.

— Ты вначале найди жену–то! — раздался из ванной ясный, веселый голос Анечки, а вскоре вышла и она сама. — Ваш друг Леша, — включилась в разговор Аня, — поил Витькину мать. Вы помогали ему отбивать у нее бедного ребенка! Вы на всех углах кричали, как страдает ваш друг Леша. Вы чуть не вбили и Витьке в голову, что у него плохая мать. Ну, так он и вырос с хор–рошим отцом и стал хор–рошим человеком!

Каждое Анино слово хлестало обоих мужчин, как пощечина.

— Как ты смеешь… — нерешительно начал Василий Михайлович.

— Сиди, — тихо сказал ему Покровский, — она права.

Он знал Аню с самого рождения, но сейчас будто видел ее впервые. Кокетка, ломака, кривляка, притворщица, очаровательная безделушка в этом доме, она, оказывается, была уже взрослым человеком. И человеком неглупым.

— Прости, папа, — сказала она, — но мне все чаще начинает казаться, что стоит только родителю сделать пакость — за нее расплачиваются дети. Да, вот честное слово, я раньше не верила в справедливость торжества добра над злом и прочее. Диккенса читала, как сказки. А на самом деле и в жизни так, и мы будем рассчитываться за вас.

— И как же я рассчитаюсь… то есть, как же ты рассчитываешься за меня?

— Очень просто. Я люблю Витьку.

— Что–о?

— Что слышал. Люблю с седьмого класса, когда вы повели кампанию против его мамы. Тогда я ему это и сказала. Он уже тогда летел с крутой горки. Я только хотела его остановить и полезла к нему со своей дурацкой влюбленностью. Но кое–что я все–таки понимала. И сейчас понимаю. И нечего делать из этого трагедию. Наводнения не будет. Отменяется.

Раздался звонок. Аня пошла открывать дверь.

— Видал? — спросил Воробьев.

— Видал, — ответил Покровский, — тебе, значит, иметь зятя Витю, а мне его учить. Поделом!

Покровский сказал это раздраженным тоном.

— Не злись, — захохотал Василий Михайлович. — Ты не знаешь мою дочку. Ее слова я, слава богу, умею проживать сквозь сито. Знаю, мне лично волноваться нечего.

Аня втащила за собой мокрую от дождя Марину.

— Здравствуйте, — растерялась Марина, увидев в знакомой кухне Мастера.

— Здравствуй, Чудакова. Гляжу, ты вовремя по гостям ходишь.

— Я не Чудакова, я Морозова. Смотрю: свет горит — и зашла.

— Ее ваша справочно–лавочная Жанна О. Бендер из собственной комнаты выселила, — сказала Анечка.

— Да почему она–то моя?!! — вскипел Покровский.

— Ну, извините, извините, пожалуйста. Но Покровский так просто извинения не принял, обиделся.

— Ну ладно, согласен, меня можно винить за мои собственные ошибки, но за эту… Я не виноват, что она у меня завелась. Слушай, Чудакова…

— Я Морозова…

— Ах, какая разница… Слушай, а может, где–нибудь есть целая колония таких, как ты? Какой–нибудь край непуганых Чудаковых… Кстати, я никак не могу решить одну задачу… Мейерхольд в свое время говорил, что когда он хочет лучше понять и узнать актера, он представляет, каким тот был в детстве. А вот с тобой я ничего не могу понять… Какой ты была в детстве? Ну там, в яслях, в детском саду…

— Я не была ни в яслях, ни в детском саду.

— Ах вот как… У тебя, значит, были бонна и мусью…

— И этого не было. Я жила в деревне у бабушки. А потом меня привезли в город, перед школой…

Покровский вскочил и запрыгал по кухне.

— Ну я же чувствовал, что все очень просто! Как же мы отвыкли от такого нормального, естественного, не детсадовского детства… Ты, значит, жила в деревне… А позволь узнать — где?

— В Псковской. Есть такая станция Локня. А деревня — километров десять от нее.

С Покровским сделалось что–то необыкновенное: он выпучил глаза, замахал руками, потом расхохотался и, только взглянув на окружающих, на их недоуменные лица, решил объяснить, в чем дело:

— Я сам из Локни! У меня там отец служил. В церкви. Нет, Вася, это все–таки удивительно: я же знал, что тут что–то очень простое… Я же с детства привык к таким спокойным, разумным деревенским девочкам. Все они знают, все понимают, вперед не выскакивают, нос не задирают, не хвастают, не ябедничают… Ну скажите, разве я не молодец? Разве я не почувствовал все–таки что–то такое…

Марине неловко было задерживать на себе общее внимание, выносить пристальные взгляды Василия Михайловича и Анечки, потому она ежилась и хмурилась.