Марина

— Ладно, не будем, — поняв это, сказал Покровский, — у нас впереди еще много лет для выяснения общих родственников. Но человек с нормальным детством! В наше время! Да, да, я понимаю, что ясли — это удобно, садики тоже… Но дети совершенно не бывают одни, не имеют никаких личных, не общих, воспоминаний. Все у них общее, потому они и похожи. Они слишком рано узнают, как устроены другие люди. А другие, оказывается, устроены так же, как они. И стесняться в этом мире нечего. Все просто. А талант этого не терпит. Видел бы ты, Вася, как Чудакова ответила Коху, когда он приказал ей пробежаться по площадке.

— Ну и как она ответила?

— Не стала бегать. И Кох не разозлился, потому что умнейший человек. А ведь немало таких, что и сами побегут, без всяких просьб… напрашиваться будут, лезть будут, когда их гонят, знакомства искать, вкусы разведывать. И пролезут. И станут. Даже неплохими станут. Но самые лучшие — лезть не будут, это точно. Просто почему–то так получается, что самые лучшие всегда еще в запасе несколько дел имеют, которыми могут заняться. Они без театра не пропадут, как это ни прискорбно для меня, режиссера. Сейчас во всем мире есть это тяготение к бесстыдству. Я с одним итальянским режиссером разговаривал, так он очень точно назвал беду. «Они, — говорит, — ничего не стесняются, ни во что не верят и очень хорошо на этом зарабатывают». Точно сказано, а? Все их новаторство не в мысли и чувстве, а в ситуации. Герой размышляет не на поле Куликовом, не под весенним дубом, а в уборной, например… Как ново, как оригинально… И еще якобы науку к своим бесстыжим повадкам приплетут. Фрейда, например… Да откуда они взяли, что Фрейд предписывает жить не головой, не сердцем, а…. сами понимаете? Да он же просто с горечью констатировал, что большинство изучаемых им людей, в определенном обществе, в определенное время, жили тем–то и тем–то. Но сам–то он жил иначе! И его интеллигентные современники жили иначе! Кто–то занимался наукой, кто–то искусством, кто–то думал о благе общества… Были, наконец, законы чести…

Покровский смутился, что так много и долго говорил один, застыдился этого старческого говорения, умолк.

Остальные молчали и думали о своем — видно, у каждого было что подумать на предложенную тему. Даже обычно болтливый Василий Михайлович молчал, Анечка хмурилась, а о Марине и говорить нечего…

Так, молча, и разошлись по комнатам спать, а в пустой кухне — окно на ночь распахнули — буйствовал свежий сырой ветер, срывая на кухонном обиходе злость за несостоявшееся наводнение.

На следующее утро Марина с Аней по дороге в институт встретили Стасика. Нос у него был синий, ясно, что стоял он на ветру долго. Ждал, значит.

— Марин, на минутку…

Аня предательски бежала, бросив Марину на Стасика.

— Ну, что еще?

— Марин, Марин, не уходи… Марина! — Он втащили ее за собой в подворотню, прошептал: — Здравствуй, Марина, я чуть не умер без тебя… — и притянул к себе.

Марина с трудом вывернулась. И побежала.,. прочь от института.

«Добрый день или вечер, незнакомая девушка Марина. Крепко я тебя целую и желаю доброго здоровья. Получила от сынка письмо и карточку, где вы с ним вместе снявшись. Хорошее у тебя личико, хоть носок и роток великоваты. Ну, да с лица воды не пить, а большеротых я люблю не только теоретически, но и практически. Что ж, и женитесь сразу, но до свадьбы ты ему воли не давай, я вот дала его отцу волю до свадьбы — одна и осталась. И еще, ты уж, пожалуйста, заставь его малость постричься перед свадьбой, а то вид у него очень буржуазный полудчается, как бы не свихнулся на западное влияние. Высылаю тебе свою карточку и евонные, какие нашлись. Сразу видишь, что рос он у меня не каким–то голытьбой, хоть и ростила я его одна. Ну, да я зарабатывала всю жизнь хорошо. Работаю я машинистом на тепловозе, и хотя ездила всегда по белу свету, но сынка блюла. И в кружки во всякие пристраивала, будто чуяла, что он у меня кем полудче выйдет, чем другие. Но и других не хаю, не думай. Главное, чтоб никаких битолзов у него в башке не завелось. Благословляю тебя, доченька моя новая, на любовь и согласие. А мне что? Мне лишь бы он тебя любил, а больше и ничего. Ну, кончаю. Целую вас, мои детки.

Анна Никитична Новикова, машинист тепловоза, ваша мама».

— Какая еще мама? — испуганно спросила Марина, прочтя письмо.

— Моя мама.

— Твоя, значит… Мало мне тебя, так еще твоя мама! А почему ты, собственно, явился?

— Я следил за домом. Видел, что Жанка ушла, вот и пришел… Раз ты болеешь, я имею право тебя навестить. Я просто обязан.

— А я, значит, обязана тебя принимать?

— Нет, ты ничего не обязана. Если не хочешь. И вообще, я попал сюда случайно. У меня тут рядом в починке… авторучка, вот! И я сейчас уйду, раз ты так. Раз ты не хочешь со мной, как раньше…

— Раньше у меня была одна мама, а теперь две! Так что дай мне поважничать!

— Значит, мне написать ей, что ты согласна?

— На что я согласна?

— На брак.

— С кем — на брак?

— Со мной, с кем же еще!

— Стасик, я больна. Стасик, я не отвечаю за свои поступки. Не смей ко мне приближаться, слышишь?!! Стасик!!!