Марина

Она задремала только под утро, но тут же проснулась от тихих Валиных шагов. Очевидно, пора в институт. Минут через десять Валя явится ее будить. Аня взяла градусник, прижала к настольной лампе. Ну, сколько нагнать? Тридцать семь — мало, тридцать восемь и пять, пожалуй, достаточно. Так, папа пошел на кухню, можно явиться и ей. Засунув градусник под мышку, Аня поплелась на кухню в меру измученной походкой. Папа, казалось, не раздевался с ночи. Щетина делала его лицо синим. Круги под глазами. Значит, так и не спал. Ане стало его жалко, но она тут же вспомнила о звонке москвички, о папиной женитьбе (как о чем–то решенном), и жалость к себе победила. Она равнодушно вынула из–под мышки градусник, равнодушно глянула на него, а заметив, что папа все видит, сделала вид, что хочет стряхнуть.

— Дай сюда, — приказал папа, поглядел на градусник и испугался, как всегда пугался Аниных болезней. Впрочем, нет, обычно, прежде чем испугаться, он смотрел на Аню испытующе–лукаво, так как знал, что она порой симулирует. Сегодня же это не пришло ему в голову, все–таки он был чем–то занят, иначе откуда у него на лице вдруг взялось это выражение стыда, будто он был виноват в Аниной болезни.

— Ложись в постель, — сказал он, — наверное, грипп… Надо вызвать врача.

— Вот еще, врача, — отмахнулась Аня, — врач меня на две недели уложит, скажет, грипп… А это не грипп, я вчера после ванны на сквозняке постояла, пройдет.

Вранье далось Ане без особого труда — ведь все равно же она не спала целую ночь, и все из–за него. Ей казалось, что он это понимает, потому что вид у него был виноватый, того и гляди заговорит, но присутствие стойкой и аккуратненькой Вали его останавливает.

— Я пойду лягу, — сказала Аня, воспользовавшись этим, — и не буди меня, пожалуйста. Я не спала всю ночь.

— Хорошо, — пожал плечами папа.

— Я схожу в аптеку, куплю, что надо… Прогуляю первую пару, подумаешь! — сказала Валя.

— Нет, — резко ответил папа, — не надо. Я сегодня сам буду дома.

Ну и пускай будет. Аня запрется и не пустит его к себе. Пускай с нечистой совестью общается со своей москвичкой.

Измученная бессонницей, но удовлетворенная своей местью, Аня заснула быстро. Впрочем, сны были один другого нелепей и нудней. То она без конца разбегалась, чтоб перепрыгнуть через какую–то дурацкую машину — не машину, чуть ли не трактор, и трактор этот буксовал на месте. А главное, она знала, что это ей снится, и уговаривала себя проснуться, чтоб не смотреть во сне такую чепуху. Проснулась она от телефонного междугородного звонка. Она села в постели, будто на нее вылили ушат холодной воды. Но постепенно, по мере того как она слышала папины слова, лицо ее прояснялось, а под конец, боясь расхохотаться в голос, она ткнулась в подушку.

— Джульетта Макаровна! — кричал папа. — Вы сведете меня с ума! Какого черта вы лазите по недостроенном помещениям! Не треплите мне нервы, у меня и без вас хлопот! Я буду вынужден приставить к объекту милиционера.

Уж кто такая Джульетта Макаровна, Аня знала прекрасно. Это была вышедшая на пенсию балерина, полная маразматичка, как говорил папа. Она вечно шлялась вокруг недостроенного здания балетной школы (его строили папиному проекту) и сводила его с ума своими поучениями о том, как надо строить танцклассы. Аня даже видела ее, когда была с папой в Москве. Это было существо эдак столетнее, но порхающее.

— Маска, я вас знаю, — от смеха рыдала в подушку Аня.

Как это получается в жизни, что одни люди рождаются в больших городах, другие в маленьких, одни в такой семье, другие в другой, и что, наконец, у одних имена нормальные, а других называют черт знает как. Стас — это куда ни шло, но тебя называют только Стасиком. Свое имя, свой город, свой образ жизни казались Стасику чем–то третьесортным, бедненьким. Он не знает в жизни очень важных вещей, это так, но пусть никто не думает, что он не догадывается. Нет, что–то уж точно скрыто за этими шикарными, волнующими декорациями города Ленинграда, за дверями подъездов, куда исчезают прохожие, и кажется, что весь город — бледная переводная картинка, которую, если отмочить и осторожненько потереть пальцем, можно наконец увидеть не в тумане, а ярко и контрастно, как видят ленинградцы. Но Стасик плавает в этом тумане с наслаждением, принимая ближнее за дальнее и дальнее за ближнее.

Вот и сейчас он шел к Лагутину на репетицию «цирка», вышел вовремя, но почему–то опоздал, и голос у Виктора суровый, а глаза колючие.

— А ты свинья, — говорит Виктор, — ребята ждали, ждали и ушли. Порепетировали кое–как, но не вышло. Все–таки надо знать, что ты не один.

— Не трогай ребенка, — произносит чей–то голос, и Стасик видит за спиной Виктора очень интересную, даже красивую женщину.

— Знакомься, это Таня, подруга моей мачехи, Зойки, — говорит Виктор.