Марина

Тане лет тридцать. Одета она так, как Марине и не приснится, не то что Марине, даже Ане Воробьевой, На ней бархатные брюки, замшевый пиджак, под пиджаком ослепительно белый свитер. Волосы у нее шикарные — пепельные, густые, чуть вьющиеся. Стасик очень рад Тане потому что при ней Виктор не воспитывает его и не отчитывает. И вообще вскоре уходит, оставив его с Таней.

Стасику и приятно и страшно оставаться вдвоем с ней.

— Сколько тебе лет, дремучее дитя? — спрашивает Таня.

Что она нашла в нем такого дремучего?

— Скоро двадцать два. В мае.

— О, ты уже совершеннолетний… И кто же ты?

— Как — кто?

— Ну, чем занимаешься?

— Я буду актером.

— Слушай, ты хорошо знаешь Витьку? Старшего–то Лагутина я хорошо знала, а вот его.. знаешь?

— Ну, знаю… Только недавно…

— Да, с тобой говорить бесполезно.

— Ну почему? Скажите, если это не тайна… А если тайна, то тем более…

— Слушай, ты что, из деревни?

— Почему из деревни?

— Только в деревне люди думают, что бывают тайны. Ты, небось, думаешь, что бывает богема, да? И званые вечера, да? Не отвечай! Вижу, что так. А хочешь, устроим званый вечер? Назовем кого попало, пока Витьки нет, а? Где моя записная книжка, ты не видел?

— Нет, откуда же…

Таня бродит по комнате, пока не находит свою сумку, трясет ее, на пол сыплется содержимое: кошелек, косметичка, расческа, сигареты, крошки, табак. Потом она садится к телефону, крутит диск тонким длинным пальцем.

— Алло! Привет, Марчелло. Я у Лагутина. Алешка и Зойка в Коктебеле. Да никого нет, кроме меня, — и вешает трубку.

— Почему — Марчелло?

— Это из анекдота. Люка, ты? Приходи к Лагутиным. Возьми грибов. Ага. До скорого.

— Скажите, у вас что–нибудь случилось? Вы такая странная…

— Тихо, мальчик! С тобой случится то же самое. Приедешь по распределению в город Наперекосянск…

— Разве есть такой город?

— Тьфу ты, конечно нет! Ты даже этого не понимаешь!. А меня распределили хорошо, но я, как это говорится… Любила человека… И его запихнули в Наперекосянск. Он был кукловод… Ты слыхал такое слово — кукловод? И я не нашла ничего умнее, как тоже стать кукловодкой. Вначале мне платили сто десять, пока не было осветителя и меня можно было оформить осветителем, но потом осветитель явился и… осветил. А мне дали восемьдесят пять — актерскую ставку. И мы жили в шалаше. И водили кукол, а для души состояли в драмкружке при Доме шахтера. Потом у нас появился бэби. Ну, что ты так смотришь, ребеночек, да, да. Третий, как понимаешь, лишний. Мой муж решил, что лишний он. Он по любил к тому времени бурового мастера… Чего ты вытаращил глаза? Это женщина — буровой мастер. И она жила не в шалаше… В общем, я с моим Андрюшкой вернулась сюда, домой… Семья у меня хар–ро–шая, ну прямо как есть хар–рошая. Отец всю жизнь курит и всю жизнь скрывает это от матери, сестра всю жизнь глухая и делает вид, что слышит… Тоже скрывает… Мать, при мне же, врет по телефону своим знакомым, что я уехала к мужу, который меня, оказывается, не бросал… А я восемь лет жила без них, мне сейчас легче с папуасами, чем с ними… Я лучше опять в кукловодки пойду…

— Но ваш муж негодяй! Подлец.

— Не–ет, не негодяй. Просто он актер. А когда ты зарабатываешь сто двадцать, то ты уже не мужик, пойми это. Ты баба. Ты хуже бабы, потому что баба может из–за любви согласиться жить в шалаше… А мужики… они капризные… Я ему и без наших общих неприятностей надоела… А тут ребенок, денег нет. Родители помогать не хотят. Вот, одевают меня как на продажу, а денег не слали. Моя мать говорит: он мужчина, пусть заработает. Мы можем помогать тебе, но платить деньги твоему мужу для нас оскорбительно. А у его родителей еще четверо детей. В общем, так я сюда и прикатила.

— Где же вы сейчас работаете?

— А нигде. Вот если еще месяц не устроюсь, лишат прописки.

— Почему же вы не устраиваетесь?

— Кому я нужна? Неужели ты не видишь, что я уже типичный кукловод из провинции? У меня уже голос не так звучит, а от веры в себя нуль без палочки остался.

— Но вы же так выглядите… Вы такая…

— О, это уже интересно. Что же ты подумал, когда меня увидел?

— Не знаю… Но вы очень элегантны… И… такие только в Ленинграде бывают. У нас в Воронеже таких не было.

— Боже, мальчик, как тебе мало надо! Ну честное слово, тебя может охмурить любая девка, которая вертится у гостиниц. Их внешность и шмотки — их работа. А настоящие — не такие.

Громко, будто намеренно громко стукнув дверью, явился Виктор. Так же громко протопал по коридору и распахнул дверь.

— О, вы не целуетесь? — сказал он своим вечно двусмысленным тоном.

— Как тебе не стыдно, — возразил Стасик, готовый заплакать от жалости к Тане, — ведь ты же знаешь…

— Что — знаю?

— Про меня все знаешь.

— А, про твою репу…

— Про какую репу?

— Слушай, Лагутин–младший, отстань от ребенка! — крикнула Таня и, повернувшись к Стасику, объяснила: — Репа — это девушка на его языке. У тебя есть девушка?

— Есть! — гордо сказал Стасик.

— Только она об этом не знает! — бросил Витька. — А если и знает, то не знает, куда от него деться.