Марина

Я знаю Мастера двадцать лет, знаю, что уж caм–то он всегда был образцом благопристойности (скажи ему об этом — обидится), но, как всякий романтик, убежден, что пристойность — плохо. Да и нет у нас на курсе никакой особой благостности, это только он один и может не замечать происходящего. Для меня же почти каждое лицо — кричит. Но расшифровывать ему эти лица не собираюсь. Он человек опасный. Не дай бог что–то узнает. Ведь обязательно вмешается, обязательно наломает дров. Потому–то я так яростно охраняю студентов от Старика.

Уж Клим Воробей вылетел бы непременно, если б Покровский его разглядел. Но выгони Клима — и он пропал. Нагловат и пустоват по природе, да и с девочками какие–то сложности, особенно с Лаурой. И с Кириллом связался…

Когда–то мне Кирилл вообще нравился. Наглость его казалась непосредственностью, недержание речи — искренностью и простодушием. Такие люди берут нас тем, что могут рассказать самую некрасивую историю о себе самом. Рассказать будто бы честно, с хорошей долей иронии по своему адресу, но только вот исчезает из этой истории постыдное, она становится этакой литературной новеллой, вызывающей у слушателя сочувствие. Мы и не замечаем, что рассказчик таким образом избавляется от уколов стыда и возводит в ранг честности свое отвратительное недержание речи.

Молодой же слушатель этих откровений, сам не замечая как, движется ко вседозволенности.

— Правда, Ксанка сегодня ужасно красивая? — подошла к нам Марина. Она не танцевала со всеми, а помогала Ксаниной матери собирать и мыть посуду.

— Убирайся отсюда, — ворчливо сказал ей Старик, я на тебя смотреть не хочу.

Она пожала плечами и отошла.

— В чем дело? — возмутилась я.

— В чем, в чем! — заворчал он. — Да ты знаешь, что она делает?

— Что она делает?

— Она печет пироги! — возмущенно заорал он. Печет пироги, представляешь?

— Ну и что?

— Да кто она такая, чтоб печь пироги? Я за нее Грищенко трех красавиц отдал, а она печет пироги!

— Да что ж такого в пирогах? — спросила я.

— Что у нее, силы лишние? А потом ходит как вареная. И плечи стали совсем невыносимые. Ну вот скажи: моя жена пекла пироги?

— Нет, ваша жена не пекла пироги!

Его жена! Скажет тоже! Его жена кашу сварить не могла, полы ни разу в жизни не вымыла. Счастливой женщиной была его жена. Не бог весть какая артисточка, не очень–то и красивая, никакая хозяйка, не очень умная. Но, как я вспоминаю сейчас, она все–таки была самой милой женщиной, каких я только видела. В нашем поколении, не говоря уж о поколении теперешних студентов, такой женщины просто не может быть.

Она была прекрасна своей уверенностью. Она была уверена в нерушимости их гостеприимного дома, уверена в любви Старика, уверена в преданности друзей. И уж не знаю, что тут было причиной, а что следствием: то ли уверенность делала ее счастливой, то ли счастье делало уверенной, но только жизнь ее была как воплощенная идея о возможности счастья и понимания. Они со Стариком прожили вместе тридцать пять лет, и я думаю, что в этой семье не только не было измен и предательств, но не было даже мыслей об измене, о том, что вот если б на ее (или его) месте был кто–то другой, то тогда было бы лучше. Нет. Они относились к своему браку так, будто он действительно свершился на небесах и нет хода назад. Старик был наивен, глуповат в житейских вопросах, не очень–то разбирался в людях, его жена страдала теми же недостатками, но вместе они представляли такую силу, не считаться с которой было нельзя. Чистота, не растраченная на склоки и подозрения, душевная сила и молодое любопытство к жизни делали их маленькую семью могущественной, будто это не семья, а большой, влиятельный коллектив. Вокруг них толпились самые Разные люди, особенно молодежь. Всем–то они помогали: кому поставить первую пьесу, а кому жениться.

Едой и всем хозяйством в доме заведовала тетя Дуня, которая до того всю жизнь прожила в деревне и знала, как варить овсяный кисель и печь картофельные драники. Другой пищи тетя Дуня не признавала, а потому больше ничем не баловала. Но киселя и драников было всегда много и хватало на всех. (Да и вкусно же это было!) Еще тетя Дуня прекрасно драила полы, по–деревенски, с голиком, несмотря на то что это был паркет. Что–то свежее, промытое, деревянное и деревенское было в этом доме.

А по намытым этим полам весело бегала Галя, Галочка, Галчонок — жена. Говорят, что до встречи с Покровским она обещала сделаться большой артисткой, но предпочла быть тем, чем была.