Марина

Теперь моя неприязнь к Васе прошла, я смотрю на него как на хорошего человека, желаю ему счастья и всяческих благ и даже порой надеюсь, что он стал другим. Ну, не отдаст он людям души, так ведь покой и пристанище дать может, в беде помочь сумеет, — а такие вещи тоже дорого стоят.

— Кстати, ты не знаешь, что там случилось у моей Анютки с Мариной? — спросил Вася.

— А что?

— Да Марина перестала к нам ходить.

— Марине теперь некогда, она почти что замужем.

— Я слышал от ребят, что у них послезавтра свадьба, хоть они еще никого почему–то не приглашали.

Я непроизвольно скривилась.

— Чего ты строишь рожи? — спросил он.

— Не знаю. Мне как–то несимпатичен этот ее плейбой. И работать она стала…

— Плохо?

Нет. Не плохо. Но как все. Она живет в каком–то страхе и истерике. — Да, я это заметил. Уж теперь–то я замечаю такие вещи. Может, нам надо что–то предпринять? Ты бы поговорила с ней…

— Бесполезно. Тут может помочь только судьба. Если она предназначена для сцены — то судьба пошлет случай, нет — станет женой и прислугой. И я, кстати, не знаю, что бы предпочла она сама, если б ей самой позволили выбрать. По крайней мере, десять лет назад, когда от меня уходил Гришка, я бы отдала всю теперешнюю удачу, только бы он не уходил.

— А сейчас?

— А сейчас мне стыдно вспомнить о нашем с ним браке и я не знаю, какого бога благодарить, что я не услужливая жена, а просто неплохая актриса.

— Но неужели нельзя быть и женой, и актрисой одновременно?

— Смотря чьей женой. И смотря какой актрисой.

— Какие вы, бабы, несчастные. Чем вы умней и талантливей, тем невозможней для вас создать семью, найти кого–то. На нашего брата, даже самого идиота, самого урода — всегда найдется любящая женщина, а вы…

— А мы… Что ж мы… Нам бывало и похуже. Помнишь, богине семейного очага служили непременно лучшие и красивейшие девушки. И не дай бог было весталке лишиться невинности — позор, проклятья, а порой и смерть. Вот и мы — служим чужой любви, чужой семье и часто даже согрешить некогда, хоть нам это и позволено.

— Кончай прибедняться. Можно подумать, что ты живешь хуже всех.

— Нет, не хуже всех. И настолько не хуже всех, что готова навязать свою судьбу каждой из этих девчонок.

Маринке особенно. Хорошо, что приличия не позволяют. И что своего опыта не передашь — тоже хорошо. Пока будет у них возраст страстей — будут страсти. Прокалят, выжгут эти страсти все внутри — вот вам и актриса, вот вам и поющий тростник. Мне вдруг стало неловко, что я произношу такие красивые слова, не насмешнику Васе их бы слушать. Но он не ухмыльнулся, не оборвал. Только танец кончился, к нам подлетела Анюта:

— Папа, я пойду домой…

— Пойдем вместе.

За ним потянулись и другие, торопясь, потому что был еще шанс попасть на метро. Старика повез на своей машине какой–то Ксанин родственник, он предлагал отвезти и меня — я не согласилась, на метро мне быстрей и ближе, а они там будут всех развозить, колесить по городу.

Мы вышли вместе со Стасиком и Мариной, оставив растерянных молодоженов одних. За последние годы я не бывала на свадьбах у таких вот робких и невинных молодых людей. Перепуганы оба насмерть.

По дороге Стасик так много болтал, что у меня просто голова заболела. Он действительно раскрепостился, развязался, я бы сказала — распоясался.

Он болтал, как–то неприятно придыхая и пришепетывая, с какой–то травестюшной ужимкой, как всеми любимое дитя, рассказывал неинтересные подробности из своего детства, которые, как ему казалось, всем интересны, и этакая элегичность присутствовала в его рассказах. Прямо–таки детство великого человека.

А может, все это выглядело и не так, а мне просто казалось, что так, потому что я немолодая, битая жизнью баба и каждый чужой сюжет напоминает мне один из моих собственных, а как кончались мои собственные сюжеты — я знаю.

В метро было довольно мало народу, но все–таки не совсем пусто. Мы с Мариной спускались вниз по эскалатору, Стасик поотстал. Вдруг мы услышали его крик.

— Люди! — кричал Стасик. — Я люблю вон ту девушку! Марина! Я люблю тебя! Я люблю тебя, Марина!

Марина краснела. Вначале мне, грешным делом, показалось, что от удовольствия, но по злым, закипавшим слезам в ее глазах я поняла, что не от удовольствия от злости. От злости и стыда.

Мне захотелось схватить ее за руку, увести от него, встряхнуть как следует и спросить:

«Что ты делаешь? Ты соображаешь, что ты делаешь? Не нужен тебе этот пустой, бесстыдный мальчишка! У нас есть более серьезные дела, кроме пирогов и ломбардов. Нам не нужно страстных фальшивых объяснений, нам нужна доброта и помощь. Нужен не мальчик, но муж. Неужели ты клюнешь на эту фальшивку?»

Нет, она не клевала, она сжималась и стыдилась, я представляла себя на ее месте (бывали у меня такие пылкие ситуации), и я тоже стыдилась. Как стыдно жить, вспоминая эти игры и обманы, себя, верящую, но уже обманутую. Ох, как стыдно быть обманутой! Они забыли про меня, о чем–то говорили. Она, кажется, вначале ругалась, потом засмеялась. Они забыли про меня. Шли вдвоем. Но тут вовремя подошла моя электричка. Им было в другую сторону.

… А на свадьбу они меня не пригласили.