Марьина исповедь

Тут нужно знать менталитет русского чиновника, как говорится: «Не подмажешь, не поедешь». К примеру, купцу Нефёдову за убийство грузчика Федюкина был назначен денежный штраф, да в таком малом размере, что даже стыдно и произнести. В этом случае судебный контролёр Гирин вызывал к себе в кабинет окружного судью, который вёл этот процесс, и немного пожурив, тыкая пальцем в дело, выдвигал ящик стола, и окружной судья клал туда уже заранее приготовленный конверт. А потом судебный контролёр Гирин с суровым видом ставил на титульной странице свою прямоугольную печать «Проверено», и дело относили в архив. Возвращаясь домой, он убеждал себя, что всё-таки полезный он человек и нужным делом занимается, правильной женщине служит и каким-то неземным теплом согревал карман его сюртука конверт услужливого окружного судьи. Бывало, в нём просыпалась мегера-совесть и хриплым, простуженным голосом кричала, что взятка – это грех, но тут же в дискуссию вступало добренькое невежество и успокаивающе убеждало, что ничего уж тут не поделать, все берут.

Да, мой правоверный Читатель, это не единственный, и по меркам моего подопечного, не самый страшный грех, который тяготил его душу. Были ещё как минимум два, о которых я знаю и от которых Аполлинарий Матвеевич страдал безмерно, но избавиться, увы, не мог.

Первый приходил к нему, как вспышка, как гром молнии, и следует добавить, что так же быстро и испарялся, оставляя только душевную боль и дыры в кошельке. Мой герой был чрезмерно влюбчив. Он считал, что это дурная наследственность, доставшаяся ему от родителя и по молодости окрылявшая его, но с годами ставшая в тягость. Каждый раз влюбляясь в ту или иную особу, он терял голову и делал всё, чтобы расположить её к себе, одаривая не только своим вниманием, но и располагающими к себе дарами, выраженными в украшениях, одеждах и в денежных ассигнациях. Как только эти глаза начинали ему улыбаться и отвечать взаимностью, к нему приходило прозрение и ощущение, что его используют и дурачат. Он разворачивался на 180 градусов и исчезал за горизонтом. Это прозрение оставляло неизгладимые душевные раны, а с годами становилось всё дороже.

Второй грех был, напротив, долгосрочным и не прекращающимся уже второе десятилетие. Наследственно он уходил в дедовы корни, к купцу Каширину. Купеческое своё происхождение, как и грех этот, Аполлинарий Матвеевич всячески скрывал, поскольку был уже в ранге высоком, ждал повышения чина и не к лицу ему было так опускаться, но, как говорится, гены-то не обманешь. Он страдал алкоголизмом. Нет, мой сочувствующий Читатель, не так чтобы страдал, вернее, страдал, но не так чтобы очень. Каждый день, когда наступало время обеда, он делал вид, что направляется домой, а сам шёл в трактир или подвальчик, куда человеку его ранга было не с руки заходить. Там заказывал себе косушку водки, солёных огурцов да кусок ветчины, заедал всё это обильно чесноком, чтоб перебить запах спиртного, и возвращался на государственную службу. За глаза сослуживцы называли его «чесночной гирей». Пути следования каждый день менялись, чтобы не привлекать излишнего внимания постоянных посетителей трактиров и сослуживцев. Он позволял себе заходить в один и тот же подвальчик не чаще одного раза в неделю.

Самым ожидаемым днём была пятница, потому что в пятницу после службы Аполлинарий Матвеевич ехал в «Палкинъ», садился скромно в отдельном кабинете, заказывал сразу литр водки или полугара, закуски и пил. Пил от счастья и от горя, говорил с самим собой, плача в душе и смеясь. Здесь компания ему была не нужна. Этот процесс он называл снятием недельного стресса. Ближе к полуночи на извозчике добирался домой. В этот день он всегда ночевал в своём кабинете, в котором Эмма предварительно стелила ему на диване. Путь в кабинет лежал через столовую. Не включая света, он находил стеклянный буфет, извлекал оттуда графин с водкой, выпивал ещё один шкалик и тихо, как мог, шёл спать.

Единственная божья заповедь, которую Аполлинарий Матвеевич чтил и не уставал повторять, была: «Помни день субботний. Шесть дней работай, а день седьмой – суббота – Господу твоему». Просыпался в субботу он после тяжёлой пятницы ближе к десяти часам. Слушал, нет ли кого в столовой, бесшумно выходил, подходил к любимому стеклянному буфету, наливал себе один за другим два шкалика водки, не спеша выпивал и, выдыхая с наслаждением, после каждого шкалика тихонечко произносил «Аминь». Затем так же бесшумно возвращался к себе. Обед ему приносили в кабинет, он делал вид, что работает, а ближе к пяти часам, приведя себя в божеский вид, выходил к вечернему чаю.