Марина Цветаева: беззаконная комета

Тот же адресат дает импульс к появлению двух вариантов стихотворения с одинаковым началом: «Пригвождена к позорному столбу / Славянской совести старинной…» И еще одного, в котором – строки:

Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, целую.
В грудь оттолкнувшую – к груди тяну,
Чтоб, удивясь, прослушал – тишину…

Мы читаем стихи цикла – и, увы, прощаемся с молодой Цветаевой на взлете ее поэтического искусства: первая вершина достигнута. Вторая будет покорена в чешский период, третья – к середине тридцатых годов. Но уже к концу этого 1920-го от прелестной прозрачности стиха ранней Цветаевой не останется и следа… Трагическое начало изменит сам тембр ее поэтического голоса.

Влюбленность в художника принесла переживание чуть ли не презрительного отвержения. Только этого и не хватало в тот год одеревеневшей от горя Марине.

5

В ее окружении все, кто может, стараются в это время уехать из Москвы. Кто за границу, кто ближе – как Вячеслав Иванов, например, вскоре переселившийся в Баку.

Впервые с Вячеславом Ивановым они разговорились, возвращаясь с юбилея Бальмонта, празднично, с обилием цветов и приветствий, отмеченного в мае во Дворце искусств. Встреча пробудила в обоих искренний интерес, и вскоре мэтр пришел в ее борисоглебскую квартиру. Их долгий разговор Марина, разумеется, по свежим следам записала. И похоже на то, что эта встреча помогла ей изжить НИ из сердца – хотя и не сразу.

– Вам скучно жить? – спрашивает Вячеслав Иванович, оглядывая разгром нижних комнат и полутемную комнатку Марины.

– Нет, всё – только не это.

С изумлением собеседник узнает, что Марина – не разведенная жена, как он почему-то решил, и что ее самая сокровенная мечта – вновь встретиться с мужем.

– Чем же Вы живете? Откуда достаете деньги?

– Так, продаю иногда вещи, теперь вот есть паек…

– Но вещи же тоже когда-нибудь истощатся… Вы беззаботны?

– Да.

Вячеслав Иванов с женой Лидией Зиновьевой-Аннибал

Вячеслав Иванович пытается выступить в роли благоразумного друга; он говорит о переводах как возможности заработка.

– Но мне хочется писать свое! – протестует Марина. И рассказывает о своем увлечении записными книжками.

Но в глазах Иванова это хорошо только как материал к чему-то большему. Тогда пусть она пишет роман.

– У Вас есть наблюдательность и любовь, и Вы очень умны… Я призываю Вас не к маленьким холмикам, а к снеговым вершинам…

И снова Марина возражает: она еще слишком молода, ей надо откипеть…

– Я пока еще вижу только себя и свое в мире, мне надо быть старше…

– Ну пишите себя, свое, первый роман будет резко индивидуален, потом придет объективность. Можно автобиографию, но не как Ваша сестра, а как «Детство» и «Отрочество»… Вы христианка?

– Теперь, когда Бог обижен, я его люблю.

– Бог всегда обижен, мы должны помогать быть Богу.

«Эх, Вячеслав Иванович! – записывает Марина, комментируя их разговор о романе. – Вы немножко забыли, что я не только дочь профессора Цветаева, сильная к истории, филологии и труду (всё это есть), не только острый ум, не только дарование, которое надо осуществить в большом – наибольшем – но еще женщина, которой каждый встречный может выбить перо из рук, дух из ребер!»

Разговор получился долгим, но по записи видно, что преисполненный собой мэтр мало на что откликнулся из собственно цветаевских тем и проблем, ничего толком в ней не понял, ни о чем не догадался – кроме того, что она умна как бес. Встречи еще, видимо, были; в июне появилась дневниковая запись, зафиксировавшая лестные слова поэта: «С Вами не надо говорить, только изредка удостовериться: здесь ли Вы думаете – или уже дальше…»

Вячеслав Иванов. Портрет Н. Ульянова

Готовится к отъезду и Бальмонт с семьей – «последние настоящие друзья», как назовет их маленькая Аля в своем письме крестной в Крым. Бальмонт для Марины давно стал «братик». Испытания революционных московских лет, когда они виделись почти ежедневно и делились друг с другом последней щепоткой табака, последней картофелиной, последней щепкой, породнили их. Сама безбытная, Марина обожала в Бальмонте его полную внутреннюю свободу от быта. «…Земля под ногами Бальмонта всегда приподнята, то есть он ходит по первому низкому небу земли», – скажет она о своем друге почти двадцать лет спустя, на парижском вечере, призванном собрать средства в помощь больному поэту.

Верный своей природе, Бальмонт временами испытывает к Марине чувства более нежные, чем братские, и жалуется ей самой на ее холодность. Но он рыцарски принимает ее верность мужу и только просит: «Если ты когда-нибудь почувствуешь себя свободной…»

– Никогда! – успевает вставить Марина.

– Если ты когда-нибудь отчаешься, – продолжает Бальмонт, – в минуту нежной прихоти – подари мне себя! – И, после паузы: – Глупые женщины! Нужно не иметь никакого чутья к красоте, чтобы не понимать, как это было бы прекрасно: ребенок от Бальмонта и Марины Цветаевой!