Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Его рассказ о крымском походе — как отпускал офицеров (ничего не знал обо мне т. е. о С<ереж>е!) — как защищал женщин — бесхитростный, смущенный и восторженный рассказ! — лучший друг погиб на белом фронте. — Часа в два, усталая от непрерывного захлебывания, ложусь. — Через 5 мин. сплю. Раскрываю глаза. — Темно. — Кто-то, чуть дотрагиваясь до плеча: — «М<арина> И<вановна>! Я пойду» — «Борис!» — Спите, спите! — Я, спросонья: — «Борис, у Вас есть невеста?» Была, но потеряна по моей вине. — Рассказ. — Балерина, хорошенькая, «очень женственная — очень образованная — очень глубокая… и такая — знаете — широ-о-окая!» — Слушаю и в темноте кусаю себе губы. — Знаю наперед. — И, конечно, знаю верно: у балерины, кроме мужа, еще муж, и еще (всё это чуть ли не благоговейным тоном), но Б<орис> ей нужен п<отому> ч<то> он ее не мучит. Служит ей 2 года (с 16-ти по 18 лет!) и в итоге видит, что ей нужны только его — ну… «некоторые материальные услуги…» Расстаются.

Потом — хождение по мукам: мальчик стал красавцем и к<оммуни>стом — поищите такого любовника! —

И вот — в вагоне — на фронте — здесь на службе — всё то же самое: только целоваться! А в это время умирает мать. —

Ланн! Я слушала и у меня сердце бешенствовало в груди от вое-торга и умиления. А он — не замечая, не понимая, вцепившись железными руками в железные свои кудри — тихо и глухо: — «Но я гордый, Мариночка, я никого не любил».

Курим. — Стесняется курить чужое. — «О, погодите, вот скоро я загоню шубу…»

Тогда Вы мне подарите сотню папирос 3-го сорта?

Вам-3-го сорта?! —

Глаза, несмотря на полнейшую темноту, загораются так, что мне — в самом мозгу — светло.

— «Почему нет? Здесь же всё — 3-го, кроме меня самой.»

_____

Часа 4, пятый. Кажется, опять сплю. — Робкий голос: — М<арина> И<вановна>, у Вас такие приятные волосы — легкие! — Да? — Пауза — и — смех! — Но какой! — Ради Бога, тише! Алю разбудите! — Что Вы так смеетесь? — «Я дурак!» — «Нет, Вы чудесный человек! Но — всё-таки?» — «Не могу сказать, М<арина> И<вановна>, слишком глупо!» — Я, невинно: — «Я знаю, Вам, наверное, хочется есть и Вы стесняетесь. Ради Бога — вот спички — там на столе хлеб, соль на полу у печки, — есть картофель.» И — уже увлекаясь: — «Ради Бога!» Он, серьезно: — «Это не то». Я, молниеносно: — «А! Тогда знаю! Только это безнадежно, — у нас всё замерзло. Вам придется прогуляться, — я не виновата, — советская Москва, дружочек!»

Он: — «Мне идти?» Я: — «Если Вам нужно». Он: — «Мне не нужно, м<ожет> б<ыть> Вам нужно?» Я, оскорбленно: — «Мне никогда не нужно.» Он: — «Что?» Я: — «Мне ничего не нужно — ни от кого — никогда.» — Пауза. — Он: «М<арина> И<вановна>, Вы меня простите, но я не совсем понял.» — «Я совсем не поняла.» — «Вы это о чем?» — «Я о том, что Вам что-то нужно — ну что́-то, ну, в одно местечко пойти — и что Вы не знаете, где это — и смеетесь.»

Он, серьезно: — «Нет, М<арина> И<вановна>, мне этого не нужно, я не потому смеялся.» — «А почему?» — «Сказать?» — Немедленно! «Ну, словом (опять хохот) — я дурак, но мне вдруг ужжжасно захотелось погладить Вас по голове». Я, серьезно: «Это совсем не глупо, это очень естественно, гладьте, пожалуйста!»

Ланн! — Если бы медведь гладил стрекозу, — не было бы нежнее. — Лежу, не двигаясь.

Гладит долго. Наконец — я: «А теперь против шерсти — снизу вверх, — нет, с затылка, — обожаю!» — Так? — Нет, немножко ниже — так — чудесно! — Говорим почти громко. — Он гладит, я говорю ему о своем делении мира на два класса: брюха — и духа.

Говорю долго, ибо гладит — долго.

_____

Часов пять, шестой.

Я: — «Б<орис>, Вы наверное замерзли, — если хотите — сядьте ко мне.» — Вам будет неудобно. — Нет, нет, мне жалко Вас, садитесь. Только сначала возьмите себе картошки. — М<арина> И<вановна>, я совсем не хочу есть. — Тогда идите. — М<арина> И<вановна>, мне очень хочется сесть рядом с Вами, Вы такая славная, хорошая, но я боюсь, что я Вас стесню. — Ничуть.

Садится на краюшек. Я — ГАЛАНТНО — отодвигаюсь, врастаю в стену. — Молчание. —

— «М<арина> И<вановна>, у Вас такие ясные глаза — как хрусталь — и такие веселые! Мне очень нравится Ваша внешность».

Я, ребячливо: — «А теперь пойте мне колыбельную песню» — и — заглатывая уголек: — «Знаете, какую? — Вечер был — сверкали звезды — на дворе мороз трещал… Знаете? — Из детской хрестоматии…» (О Ланн, Ланн!)

— Я не знаю. — Ну другую, — ну хоть Интернационал — только с другими словами — или — знаете, Б<орис>, поцелуйте меня в глаз! — В этот! — Тянусь. — Он, радостно и громко: — Можно?! — Целует, как пьет, — очень нежно. — Теперь в другой! — Целует. — Теперь в третий! — Смеется. — Смеюсь.

Так, постепенно, как — помните в балладе Goethe: Halb zog sie ihn, halb sank er hin…[47]