Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

— Нет, все свои, а Адриан в библиотеке.

— Я пришла проститься с вами.

— Вы уезжаете?

— Я не приду больше в ваш дом.

— Почему?

— Потому что я полюбила вашего мужа. С этим трудно справиться, и не надо, чтобы создалось ложное положение. Весь ваш дом, и вы, и все вместе — для меня как бы священное. Все это вместе некуда деть в жизни. И не надо ничего. Так лучше.

Нина категорически оставила меня у себя. Я разделась в неосвещенной комнате Адриана, и ни я, ни Нина ничего не сказали на вопросы Ел<ены> Вл<адимировны> и Ив<ана> Сем<еновича>, почему говорим тихо, почему не раздеваюсь, почему не вхожу к ним. «Ив<ан> Сем<енович>, покажи свои рисунки к басням Эзопа»[669]. Смотрели все вместе. Потом они рассказали мне свои новости, я — свои, а когда я уходила, меня пошли проводить Нина, Ив<ан> Сем<енович> и Ел<ена> Вл<адимировна>.

И опять был снежный склон Рождественского бульвара, Ел<ена> Вл<адимировна> со мною поехала к Вавочке, а Нина и Ив<ан> Сем<енович> — к издательнице (чего-то).

По бульварам мы шли рука в руки — Ив<ан> Сем<енович>, Нина и я. Они были рука с рукой, значит, все хорошо и я не напортила. Этот жест и еще что-то в Нине по отношению к мужу дали мне точку опоры, покоя, взлета. Но эта крошечная точка, явная в Нине, вся же она в этот вечер неведома мне. Она сумела ничего не сказать мне всеми словами, улыбками, взглядами, голосом. При Ив<ане> Сем<еновиче> еще у них в доме я сказала:

— Нина Як<овлевна>, вы скажите Ив<ану> Сем<еновичу>, что я вам сказала. Хорошо?

— Хорошо.

— Я на воле? Совсем, совсем свободна?

21 января

Было уже после полуночи, когда к Добровым мне позвонил по телефону брат Борис, и я быстро на санях приехала к нему и его жене Наташе на Рождественку, в гостиницу «Маяк». Хорошо встретились, я рада была Боре. Утром рано я уехала в Долгие Пруды.

На склоне Рождественского бульвара Нина рассказала, как прославились за границей красные розы, положенные на цоколь ефимовского быка на С<ельско->Х<озяйственной> выставке. Сноп красных роз случайно видел какой-то иностранный корреспондент и написал о них в Париж. Розы были мои.

Весть о смерти Ленина (21/1)

Долгие Пруды — как зачарованный остров — вне жизни и вне событий. Здесь, как всегда, точный, минута в минуту, режим, распорядок, процедуры, занятия, часы отдыха, перевязок, точно определенной работы.

24 января

Все, что пело, звучало, сияло, переливалось сверкающей радугой в моей жизни — потускнело, стало беззвучным, приостановилось и затихло.

Ритм жизни, текучесть, радость. Неужели все это — что было же и до Иоанна — все это собралось, как в фокусе кристалла лучи света, в имени его, и когда волей или неволей уклоняешься от этого фокуса — портится зрение? Вот когда пытаюсь тронуть эту завесу, опустившуюся на мою жизнь, какое-то оцепенение, враждебное или мудрое, накрывает голову мою черным платком. Закрывает глаза рукой, как сон. Пусть так и будет: было, прошло, теперь нет. Живое во мне теперь — братья, дети, Валя, Добровы, Коваленские, Зина, Вавочка.

Нехорошая пустота во мне. Надо наполнить ее работой, книгой, сном — сплю плохо. Читаю, как пьяница пьет, как курильщик курит — нехорошо. Хорошо, что попался Нансен[670]. Книга озонная, легко дышать. С детьми хорошо. И им хорошо со мной. Доверчивы, хорошо заняты.

27 января. (Похороны Ленина.)

Мороз. Костры. Неисчислимые толпы, вереницы. Тишина. Гудки.

29 января. Москва

Вся Москва и страна полна Лениным. Отослала червонец Володе. Отдала червонец Вавочке и вернула червонец Агаше. Шура и Ал<ександр> Викт<орович> — о театре, о «чертовщине» в нем.

Острое чувство события огромного значения — смерть Ленина. Его жизнь так тесно слита с жизнью страны. Записываю в отдельной тетради все отзвуки о нем от живых людей, видевших его, работавших с ним, слышавших его. Какая это целеустремленная, большая жизнь. Человек.

Ленин не только для нашей страны. На весь мир. И не только, когда он жил на свете, а навсегда, и на будущее, может быть, еще больше, чем при его жизни.

1 февраля. Москва — Воронеж

О. Бессарабова — З. Денисьевской

Александр Викторович Коваленский.

Что он любит? Шуру. Ему нужен комфорт, большие средства, чтобы внешняя жизнь, вернее, заботы о ней, не мешала бы его стихам, снам, музыке и его занятиям, тем, что ему нравится делать.

Он поэт, философ, математик, может быть, и изобретатель.