Марина Цветаева. Письма 1924-1927

Люб<опытно>, что те твои письма я прочла раз — и потом не перечитывала, м<ожет> б<ыть> бессознательно превращ<ая> их в живую речь, которую нельзя слышать вторично. А это (о Ходасевиче и Брюсове) много раз, в полном покое и вооруженности [756].

Борис, не взрывайся по пуст<якам>. Он (Ходасевич) тебя не любил и не любит и главное — любить не может, любил бы — не тебя или — не он. «Пастернак сильно-разд<утое> явление», вот что он говорит о тебе направо и налево, а мне в спину — я только что вышла из комнаты — Сереже: «Между прочим М<арина> И<вановна> сильно преувеличивает Пастернака. Как всё, впрочем».

Не огорчайся, что тебе делать с любовью Ходасевича? Зачем она тебе? Ты большой и можешь любить (включ<ительно>) и Ходасевича. Он — тобой — разорвется, взорвется, на тебе сорв<ется>. Его нелюбовь к тебе — самозащита. Цену тебе (как мне) он знает.

И не утешай меня, пожалуйста, я против всякого равно- без- тще-душия забронирована. Полу-друзей мне не нужно.

_____

Второе. То, что ты написал о Брюсове — провидческое. Я как раз думала, посылать тебе или нет с Эренбургом, свою большую (прош<лым> летом) статью о нем. — Ну вот, прочтешь. — Не хочу ничего говорить заранее.

Да, ремарка: Адалис [757] как живую, несчастную и ничтожную, я намеренно, сознательно обострила <вариант: заострила>. Могла бы дать ее карикатурно (т.е. натуралистически), дала ее — ну словом, как я́ даю, когда даю. Не обманывайся и не считай меня дурой.

_____

«Как звук рифмует наши имена» [758]. Ну что ж. Ваши как звук, а наши — как смысл. И своего имени я бы не променяла даже ради рифмы с твоим / тобой.

Первая и м<ожет> б<ыть> единственная женщина революции? Ну а я — достоверно — первая и единственная обратного. И этой единственности я бы не променяла даже на твой Requiem мне <над строкой: подп<исанный> тв<оим> им<енем>>.

Обо мне, Борис, когда помру, напиши не Реквием, а гимн <вариант: оду> на рождение.

Младенца милого небесное явленье
Приветствует мой запоздалый стих… [759]

Requiem — покойся. Я от покоя устала, от насильного сна.

Очень хорошо — с грудными городами на груди [760].

_____

Стихов мне не пиши. То что можно бы — не посмеешь (мою единственность!), личное — у нас с тобой захват больше. Пиши большие вещи, Шмидта, Реквием, пиши себя, так ты больше со мной <над строкой: все равно говоришь — мне>.

За стих спасибо. Если расшифр<овать> — хорош особенно конец.

_____

Наша основная разница. Ты очень добр. Я — нет. — Я пламень и камень. Сушь — вот моя основа, всегда, в любви и вражде.

_____

Ты хочешь ввести в последнем письме элем<ент> благоразумия (большие паузы между словами, чтобы утишить дыхание). Ты в нем как главный уговаривающий.

_____

Отметить:

Еще одна разница между нами: у тебя есть объективный (для всех) словарь, у меня его нет.

_____

Третья строка предпоследнего 4-стишия [761] — зря. Мишурный интеллигентское слово, ставшее ирреальностью <вариант: только переносным>. Кроме того, гуща и мишурный — вразрез. Не надо. Замени.

_____

Да! Еще. Стихи мне оставь для разлуки. Сейчас встреча. (Все стихи о разлуке!) Встреча в здесь разлука, п<отому> ч<то> здесь мы разъединены, не сегодня, а всегда, «навсегда». Сейчас — полно и цельно, встреча на всех парах и на всех парусах.

И все-таки — зову тебя, хотя с падающим сердцем. И через это перейдем.

После этого мне нечего уже будет ждать выше. Бо́льшего не бывает. (Эти слова я через всю жизнь слышу к с<ебе>. Говорю их впервые.)

Впервые — Души начинают видеть. С. 182–184. Печ. по тексту первой публикации.

39-26. O.E. Колбасиной-Черновой, Н.В. И A.B. Черновым

Париж, 18-го апр<еля> 1926 г., воскресение

Дорогая Ольга Елисеевна, Наташа, Адя,

Не примите за злую волю, — у меня просто нет времени, нет времени, нет времени. Никогда ни на что.

Скоро отъезд [762]. Завалена и удушена неубранными вещами — чемодан без ключей — тащиться к слесарю? а где он? — хочется курить — гильзы вышли — пропали Муркины штаны — и пр. и пр. А посуда! А обед! А рукописи!

С<ергей> Я<ковлевич> всецело поглощен типографией, у Мирского [763] заболела мать, кроме того — живет за городом. Неорганизованный быт — вот моя единственная трагедия. Не помогли бы и деньги. Или уж — без счета!

Точного дня отъезда не знаю, не позже 22-го, а то придется пережидать Пасху, а Мур и так зелен, как все дети Парижа. («C'est l'air de Paris qui fait ça» ^{151}.)

Едем мы в St. Gilles-sur Vie. 2 комн<аты> с кухней — 400 фр<анков> в месяц. Газ. (Везде керосин и топка углем.) Место ровное и безлесое — не мое. Но лучшее для детей. Пляж и море — больше ничего. В глубь страны — огороды и лужайки, но какие-то неопределенные (пересеченная местность, выгодная для войны, но — когда войны нет?).