Почему я к Вам не пришла? Потому что люблю Вас — больше всего на свете. Совсем просто. И — потому, что Вы меня не знаете. От страждущей гордости, трепета перед случайностью (или судьбой, как хотите). А может быть, — от страха, что придется встретить Ваш холодный, взгляд — на пороге Вашей комнаты. (Ведь Вы не могли взглянуть на меня иначе! А если бы и могли — это был бы взгляд, предназначенный для постороннего — ведь Вы не знали меня! — то есть:
И еще: Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас — как чисто-человеческое (божественное) явление. В этом сложность нашей слишком своеобразной нации: все что в нас — наше Я, европейцы считают «русским».
(То же самое происходит у нас с китайцами, японцами, неграми, — очень
Райнер Мария, ничто не потеряно: в следующем (1927) году приедет Борис [799]
и мы навестим Вас, где бы Вы ни находились. Бориса я знаю очень мало, но люблю его, как любят лишь никогда не виденных (давно ушедших или тех, кто еще впереди: идущих за нами {164}), никогда не виденных или никогда не бывших. Он не так молод — 33 года, по-моему, но похож на мальчика. Он нисколько не в своего отца (лучшее, что может сделать сын). Я верю лишь в материнских сыновей. Вы тоже — материнский сын.Он — первый поэт России. Об этом знаю я, и еще несколько человек, остальным придется ждать его смерти.
Я жду Ваших книг, как грозы, которая — хочу или нет разразится. Совсем как операция сердца (не метафора! каждое стихотворение (твое) врезается в сердце и режет его
Знаешь ли, почему я говорю тебе Ты и люблю тебя и — и — и — Потому что ты —
Ты можешь не отвечать мне, я знаю, что такое время и знаю, что такое стихотворение. Знаю также, что такое
В кантоне Во, в Лозанне, я была десятилетней девочкой (1903) [800]
и многое помню из того времени. Помню взрослую негритянку в пансионе, которая должна была учиться французскому. Она ничему не училась и ела фиалки. Это — самое яркое воспоминание. Голубые губы — у негров ониЧего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд — как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!).
Пока я тебя не знала, я могла и так, теперь, когда я знаю тебя, — мне нужно позволение.
Ибо
Но писать тебе я буду — хочешь ты этого или нет. О
Твои русские буквы.
Я читала твое письмо на берегу океана, океан читал со мной, мы вместе читали. Тебя не смущает, что он читал тоже? Других не будет, я слишком ревнива (к
Вот мои книги [802]
— можешь не читать — положи их на свой письменный стол и поверь мне на слово — до меня их не было. (На свете — не на столе!)Знаете, как сегодня (10-го) я получила Ваши книги [803]
. Дети еще спали (7 утра), я внезапно вскочила и побежала к двери. И вМне оставалось лишь завершить движенье и, открыв дверь все той же, еще хранившей стук рукой, — принять Ваши книги.
Я их еще не открывала, иначе это письмо не уйдет сегодня — а оно должно лететь.
Когда дочь моя (Ариадна) была еще совсем маленькая — два-три года — она часто спрашивала меня перед сном: «А т_ы б_у_д_е_ш_ь ч_и_т_а_т_ь Р_е_й_н_е_к_е?» [804]
В Рейнеке превратил ее быстрый детский слух — Райнера Мария Рильке. Дети не чувствуют пауз.
Я хочу написать тебе о Вандее, моей героической французской родине. (В каждой стране и каждом столетии есть хоть одна родина — не так ли?) Я здесь ради
Швейцария не впускает русских. Но горы должны расступиться (или расколоться!) — чтобы мы с Борисом приехали к тебе! Я верю в горы. (Измененная мною строка — но в сущности, прежняя — ибо горы
Ваше письмо к Борису уйдет сегодня же — заказным и — отданное на волю всех богов [806]
. Россия для меня все еще — какой-то потусторонний мир.Впервые —
49-26. В.Ф. Булгакову
Дорогой Валентин Федорович,
Иждивенские деньги перешлите, пожалуйста, Сереже, по старому адр<есу>, иначе ему не на что будет выехать к нам. Расписки посланы вчера.