Марина Цветаева. Письма 1924-1927

Но все остальные новости — устно. Итак, молчание будет означать воскресенье. Понедельник будет ждать ответа.

МЦ.

2 марта 1927 г., среда.

Впервые — СС-7. С. 103–104. Печ. по тексту первой публикации.

13-27. 3. Поляковой

<Начало марта 1927 г.> [1249]

Мадам,

Та, которая пишет Вам эти строчки — дочь Вашей подруги юности, Марии Мейн [1250], — Марина Цветаева, о которой Вы может быть смутно помните, когда она была еще МУСЯ [1251]. [С тех пор, как моя мама скончалась, я нашла среди ее бумаг] а Вы, дорогая мадам, как я помню, Вы та Зина Полякова, сердечная подруга — имя это, которое больше не существует, как и многое другое [1252].

Зина Полякова, лучшая мамина подруга, та Зина, о которой речь почти на каждой странице ее девического дневника — единственная подруга, т<ак> к<ак> у нее никогда не было другой. Ее не очень любили, Вашу подругу, она была выше всех, этого не прощают — особенно «дамы».

Зина Полякова, я говорю с ней, с той, которой тогда было 17 лет, с той, которой больше нет — как нет и многого другого! Я говорю со всей молодостью моей матери.

Вот, выслушайте маленькую историю:

Когда я вошла, она сидела за роялем и не слышала, как я вошла. Я тихо села. Она играла Шумана. Я никогда еще не слышала, чтобы она так играла, играла ее душа, — она играла всей своей душой. Когда она кончила, я подошла к ней и ее поцеловала. То, что она играла называлось «Warum» ^{277} [1253].

Мне столько хочется рассказать Вам о ее жизни, смерти, это может Вас огорчить, но та, которая сумела в 17 лет сыграть Warum, не боится такого рода огорчения.

Это письмо идет издалека, из моих 13 лет [1254] и недавно, вероятно год назад, одна Ваша знакомая, имя которой я больше не помню (кажется итальянское) [1255] спросила меня от Вашего имени, не являюсь ли я дочерью «Мани», я сказала, да, действительно, она предложила мне возобновить знакомство, [хотя я была очень счастлива] моими (и Вашими) и нашими воспоминаниями! Я забыла спросить ее адрес и ничего не получилось.

Если все то, о чем я Вам говорю, Вам дорого, позовите меня, дорогая Mme. И я приду.

Печ. впервые. Черновик записан в тетради Цветаевой (PГАЛИ, Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 16, л. 27–28).

14-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея,

Будем у Вас с С<ергеем> Я<ковлевичем> во вторник (вечером) — если разрешите. Договоримся о вечере. М<ожет> б<ыть> принесу с собой прозу о Рильке. Хотелось бы, чтобы послушал и Б<орис> Ф<едорович> [1256], у меня мечта <зачеркнуто одно слово> или перевестись на франц<узский> для какого-нибудь журнала — о мечте пока не сообщайте, посмотрю как понравится.

До свидания!

МЦ.

Bellevue, 6-го марта 1927 г., воскресение.

P.S. Квартира снята [1257].

Впервые — СС-7. С. 104. Печ. по тексту первой публикации.

15-27. Б.Л. Пастернаку

<Начало марта 1927 г.>

Дорогой Борис. Позволь мне на этот раз не о Шмидте, о Шмидте (несравненно лучше 1-ой части!) напишу после чтения его вслух С<ергею> Я<ковлевичу> и Сувчинскому, напишу всё, что сказала, следовательно почувствовала / узнала. По горячему следу непосредств<енного> слухового и иного восприятия. Напишу под утысячеренным ударом слушателя. — Ты меня понимаешь? — [1258]

Пока же — не о тебе-Шмидте, о себе-Шмидте. — Я сейчас в огромной волне Германии и Смерти, вся на Тем Светэ — от Гёте до Рильке. И еще Бог послал мне живого ангела, 20-летнего немца с того света (на здешнем — с Рейна), с которым мысленно и письменно, когда и устно — беседую неустанно [1259]. Учти далекость от меня <19>05 г. — всякого года — кроме 1875 г. и 1926 г.

Кончаю сейчас — Три смерти — или Трезвучие — о двух смертях, пред- и по-шествующей смерти Рильке [1260]. (Все три на протяжении 3-ех недель). Как мне бесконечно жаль, что ты ничего не читал из моей «прозы» (т.е. МЫСЛИ), которую Святополк-Мирский в своей английской Истории русской литературы называет «худшей на протяжении русской литературы» [1261]. Он меня, между прочим, сейчас ненавидит — за всю меня — так же как я его и, должно быть, в ответ.

(Твое обещание длинного <оборвано>

Предполагаемая, обещаемая длина твоего будущего письма к нему равна всей твоей неохоте. Но, Борис, твоя lune de miel ^{278} еще предстоит, вторая жена, не верь — первой жене!)

Борюшка, ты явно, героически — не на своей дороге. Ты никогда не станешь великим писателем (поэтом) земли русской, как Толстой, Достоевский, пр. Ты — отдельный и начинаешь там где конч<или> они, переводя <над строкой: обрываешь> стрелку с уразумеваемого → вниз ↓ и там начиная всё сызнова <оборвано>

Ты ничего и никого не продолжаешь, ты не существуешь, ты подсуществуешь. Твой путь другой — будущего ОТДЕЛЬНЫХ. Тебе, Борис, даже через 100–200 лет не стать общим местом. (Говорю о всем, кроме Шмидта.)