Читаем Марина Цветаева. Письма 1924-1927 полностью

Мой обожаемый! (Можно так говорить?) III ч<асть> Шмидта такая сила силища, такая — ты, что у меня одно чувство — победителя. (Чего — поймешь.) О, Борис, так поют, вырываясь из тюрьмы. Ты в III ч<асти> уже вне Шмидта, потому так восхитителен. Начинать так нельзя, так только кончают. (Не могу не отметить речь Шмидта, местами отвратит<ельную> — родственн<ую> письмам: тираны и пр<очая> общятина) Когда я смотрю — в веках — на эту пару: тебя и Шмидта, я — смеюсь. В одну телегу впрячь не можно — Коня и трепетную — рвань (дрянь) [1356]. Если бы не боялась тебя обидеть, сказала бы слякотную. Нет, Борис, Шмидт — хороший человек и Бог с ним, а вот III часть — великолепие и боги с тобою. В твоей истории с Историей я тебя понимаю с трудом я ведь, в какой-то глубине, в наедине своем — безотв<етственно> историю сбрасываю. Но не обо мне. Рада книге Шмидта [1357] [какой матерьял для психоанализа], и сейчас не мысл<ю> ее общност<и>. Думаю, в брошюре — III часть отлетит на́ — за́ — не знаю: далёко! в ней пружина, бьющая. III часть вровень Потемкину. Наконец, с чистым сердцем могу писать тебе о тебе в текущих днях.

Усиление тебя в моих, присутствие в часах до таинственности (если бы что-нибудь было таинственным, если бы не всё и значит — ничто!) совпадает с усилением моей жизни в стихах. Я сейчас пишу вещь, совсем одинокую, отъединяющую, страшно увлечена [1358]. И вот рвусь между письмом к тебе и очередным четверостишием, говор<я>: справа ты, слева стих, оба [лучше больше] пуще. (Вдруг — неожид<анно> — ответ женщины XVIII столетия, XVIII столетие устами женщины: Что бы Вы сделали в лодочке <над строкой: во время бури>, где Вы, [Ваш муж и Ваш друг] и нужно было бы, чтобы было <только?> дв<ое>: — Je sauverais mon mari et je me noierais avec mon amant {301} — Noyade (почти naïade {302}), вот это — конец Мо́лодца — в огнь синь! — это всё мое право на себя, но — КАКОЕ.) Я никогда не стану для тебя меньше чем есть, чем была. Конечно, нет. Знаю. Меньше может быть только, когда берут из целого (стылого), а когда из растущего — даже ты, Борис, не сможешь пожрать меня в росте, предвосхитить, подавиться, проглотить (envoûter {303}. Какое чудо — этот грот, втягивающий море — в глотку). Родной! — «Не надо говорить». Конечно не надо, я тебе говорю только о том, КАК я бы сказала. Мысль, а вовсе не слово. Мне нужен союзник — в м<ысли> — кто как не ты? (А под рукой мех, твоя голова, сквозь который явственно прощупывается мысль. Мех и мысль. И не с затылка, нет, с лба, как себя держу за голову, отведя волосы, переп<летя> пальцы концами и под ладон<ями> неуловимое место <вариант: средоточие> силы.

Как можно было у Гёт<е> Вертера взять Гёте — Euphorion? {304} [1359]

— Мысль. Ты во мне не существуешь, подсуществуешь, как вообще в мире, твое пребывание во мне не есть выхождение из. Ненарушенность. Почему всё конч<ается>, п<отому> ч<то> люди, живущие внутри или вне, — выходят в любви — наружу или внутрь, нарушают, не могут. Лучшие «опускаются», снисходят, другие возвышаются, — едино: не их воздух, не могут. Перерыв. И опять домой. Самое ужасающее явление дробности, частичн<ости> кус<ков>, вырванных из жизни. — Говорю и о себе. — Усиление <нрзб.>, по той же <нрзб.> — так быть должно́. Или же — ПОЛНОЕ ИЗЪЯТИЕ себя из себя, мира из мира — те, прости за грубость — двое суток в постели Нинон де Ланкло [1360] <над строкой: тех двух> — [не о пост<ели> говорю] — ничего не зная, не ведая, пусть дом сгорит — не вста<ла>.


[Говорю не о <пропуск одного слова>, а о напряж<ении> ее.] (Пойми мой подход к подобию!)

_____

Вдруг, среди ночи, внезапн<ое> осознание осознания тебя в их глазах <над строкой: твоего положения среди> — аристократом, да мол Шмидт и всё так далее, а все-таки… Полуусмешка, полубоязнь. Сторонение.

Entfremdung {305}.

<Преклонение?>.

Хотела тебе сказать о замечательном писателе Конраде — поляк-англичанин, по окончании очередной книги которого безутешна. Lord Jim, Victory [1361]. И еще — о полном равнодушии к Valéry и воинствующем презрении к A. Gid'y [1362]. И еще о плачевности прозы Hofmannsthal'a, <нрзб.> книг<у> (не даром!) переводи<ли> франц<узы> [1363]. О недосягаемости (раз достигнуто!) Рильке.


<Дополнение:> Борис, я пишу вещь, от которой у тебя мороз пойдет по коже. Эта вещь — начало моего одиночества, ею я из чего-то — выхожу <вариант: изымаюсь> [1364].


Впервые — Души начинают видеть. С. 347–351. Печ. по тексту первой публикации.

35-27. Л.И. Шестову

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

6-го июня 1927 г.


Дорогой Лев Исаакович,

Спасибо за приглашение, буду непременно, а может быть и С<ергей> Я<ковлевич>. Привезу мундштук, который в прошлый раз опять забыла (зажала!).

Перейти на страницу:

Все книги серии Цветаева, Марина. Письма

Похожие книги

Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка жизни и трудов
Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка жизни и трудов

Перед читателем полное собрание сочинений братьев-славянофилов Ивана и Петра Киреевских. Философское, историко-публицистическое, литературно-критическое и художественное наследие двух выдающихся деятелей русской культуры первой половины XIX века. И. В. Киреевский положил начало самобытной отечественной философии, основанной на живой православной вере и опыте восточно-христианской аскетики. П. В. Киреевский прославился как фольклорист и собиратель русских народных песен.Адресуется специалистам в области отечественной духовной культуры и самому широкому кругу читателей, интересующихся историей России.

Александр Сергеевич Пушкин , Алексей Степанович Хомяков , Василий Андреевич Жуковский , Владимир Иванович Даль , Дмитрий Иванович Писарев

Эпистолярная проза
Все думы — о вас. Письма семье из лагерей и тюрем, 1933-1937 гг.
Все думы — о вас. Письма семье из лагерей и тюрем, 1933-1937 гг.

П. А. Флоренского часто называют «русский Леонардо да Винчи». Трудно перечислить все отрасли деятельности, в развитие которых он внес свой вклад. Это математика, физика, философия, богословие, биология, геология, иконография, электроника, эстетика, археология, этнография, филология, агиография, музейное дело, не считая поэзии и прозы. Более того, Флоренский сделал многое, чтобы на основе постижения этих наук выработать всеобщее мировоззрение. В этой области он сделал такие открытия и получил такие результаты, важность которых была оценена только недавно (например, в кибернетике, семиотике, физике античастиц). Он сам писал, что его труды будут востребованы не ранее, чем через 50 лет.Письма-послания — один из древнейших жанров литературы. Из писем, найденных при раскопках древних государств, мы узнаем об ушедших цивилизациях и ее людях, послания апостолов составляют часть Священного писания. Письма к семье из лагерей 1933–1937 гг. можно рассматривать как последний этап творчества священника Павла Флоренского. В них он передает накопленное знание своим детям, а через них — всем людям, и главное направление их мысли — род, семья как носитель вечности, как главная единица человеческого общества. В этих посланиях средоточием всех переживаний становится семья, а точнее, триединство личности, семьи и рода. Личности оформленной, неповторимой, но в то же время тысячами нитей связанной со своим родом, а через него — с Вечностью, ибо «прошлое не прошло». В семье род обретает равновесие оформленных личностей, неслиянных и нераздельных, в семье происходит передача опыта рода от родителей к детям, дабы те «не выпали из пазов времени». Письма 1933–1937 гг. образуют цельное произведение, которое можно назвать генодицея — оправдание рода, семьи. Противостоять хаосу можно лишь утверждением личности, вбирающей в себя опыт своего рода, внимающей ему, и в этом важнейшее звено — получение опыта от родителей детьми.В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Павел Александрович Флоренский

Эпистолярная проза