Марина Цветаева. Письма 1924-1927

Вчера ночью я прочла то, что нав<ерное> раньше знала: «un organe s'atrophie» ^{354} и тотчас же сказала: сердце. Моему нет работы, в стихах же оно не при чем. У меня (него) нет пов<одов> ни к [жалости, ни к] расширению, ни к сжатости, я все [дни и] вечера дома, всегда, — и даже книг нет, п<отому> ч<то> в Мёдоне нет библиотеки, даже приходской, без романов, с путешествиями. Единственный вечерний выход раз в неделю в местный кинематограф, который уже начинает делаться событием. В Чехии были деревья — и концы концов и многое. Была новая, в первый раз полюбленная, русская среда, растравительная и благородная, была переписка с Волконским (заглохла) [1568], была моя безнадежн<ая> по<пытка> п<оездки> к тебе. А главное — горы! Дерево, к которому лезешь и которое можно обнять. В лице одной такой березы прощалась со всей Чехией. В Чехии была растрава и тоска. Я Чехию любила, и она меня. Чехия мне дала Мура.

Мёдон? Квартира (там — лачуги), газ (там дым <вариант: чад>) и — дверь, [в которую никто не стучит, а мне не к] с английским замком, в нем всё. В Мёдоне я упорядочена, хожу на рынок, чищу, благополучие <вариант: данные> / просто обязывают. Мой день: утром варка утреннего и снаряжение детей на прогулку — варка обеда — кусочки Федры — дети с прогулки, Мур спать, обед. После обеда: прогулка с Муром — чай, кормежка детей и гостей — приезд С<ережи> после съемки — мысли об ужине, кусочки Федры, укл<адывание> Мура, ужин. Вечер: С<ережа> в городе (дела и уроки), Аля спит, я — нет, не пишу, — куражу́ нет (фуражу́!). Письма? некому, тебе — только смущать в работе. Книг нет, — в Мёдоне нет библиотеки, хоть приходской — идти некуда, все либо в городе, либо — хуже — дома, у себя дома, а я не хочу ни в какой, хочу из, а никто не хочет, п<отому> ч<то> дождь и у большинства башмаков нет. Итак с 9 часов до С<ережиного> поезда (1 час) — [без дела] шью.

Впервые — Души начинают видеть. С. 431–432. Печ. по тексту первой публикации.

84-27. Б.Л. Пастернаку

19 ноября 1927 г.

Дорогой Борис. Ряд вещей, ряд вещей. Твое ответное застало меня в разгар переписки Октября в вагоне [1569] — записей тех дней, которые у меня попросили для десятилетия. Оставалось несколько строк, но рука уже не шла, прочтя / — отт<ого> тетрадь с Федрой, т.е. письмом к тебе. Я так давно тебе не писала и так радовалась твоему молчанию. Каждый день без письма был мне залогом новой страницы, пусть половины, твоей статьи (!?) о Рильке. Ты меня огорчил, не себялюбиво, я жившая в те годы от письма к письму, т.е. от 1-го января 1923 до 1-го января 24-го, после той огром<ной> волны доброты, разбивш<ейся> на мое ежедневное счастье, могла бы жить без писем еще месяцы — нет, мне просто досадно и больше за твое потерянное время поэта, время, потраченное на плохие чужие стихи <вариант: всё твое благодаря чужому написанному, не написано>. Таких еще двоих знаю: Рильке и Роллана [1570], загнанных, затравленных письмами и стихами, нет — трое <вариант: с пол<овинкой>>: себя, ни одно письмо в жизни не оставлявшей без отклика, но зато — ско<лько> стихов! Я жестка, Борис, меня никто не учил, не помогал, я ни у кого не спрашивала, и только в таких верю. Ни из чьих рук не может выйти поэт как из Божьих и ни из чьих — поэма, как только из собственных. Ты это знаешь. Больше скажу: чем больше меня хвалят, тем мне подозрительнее и страшнее, и грустнее: первое за будущее (дурной глаз!) грустнее / второе: ведь значит того места, слова, слога (нарыва, болячки!) он не заметил. Порадует меня только тот, кто с места в карьер укажет на худшую строку. Только ты.

Только ты, Борис, это и в ответ на приезд Асеева [1571]. Ты, в каком-то смысле, для меня и дело чести. Последней чести, ставки на последнюю свою возможность любить человека. Борис, Борис, сказалась растрата тех лет, всех лет! Ни морщин, ни болезней, ничего от моих 33 лет, кроме равнодушия — даже не по возрасту, льда в сердце — к людям. Та́к же как тогда (всегда!) любила всех, каждого — и ка́к! — так теперь никого, пустое место. Последнее, что уцелело — жалость.