Марина Цветаева. Письма 1924-1927

И вчера, Борис, письмо от твоего отца: чудесное, молодое, доброе, без обращения Chère, но ст<оль> звучащее им, как —, [письмо, открыв<ающее> новые простр<анства> во мне — к тебе] письмо — эра во мне к тебе. Ведь за отцом мать, Борис, та девочка, когда-то поднятая на руки со смычком в руках, сложивш<ая> смыч<ок> и скрип<ку> [1558], та молодая жен<щина>, когда-то поднимавшая <вариант: явившая> тебя впервые над всей землею: — жест посвящения небу всех матерей, помнишь Vom lieben Gott ^{346}, в Венеции… («Das Meer auch» ^{347}) [1559] Ведь свысока тех ее памят<ей> я, как ты с твоего авиона увижу карту [твоего детства, тебя, с заставами] твоего детства, тебя бывшего и будущего, вплоть до застав бессмертия, которые серебряные.

Борис, я этой себя боюсь, прости мне Бог мое малодушие! кажется — боли боюсь, ведь мне сразу захочется к твоей маме и — навсегда. «Когда Боря был маленький»… Прости, Борис, но в этом она мне ближе, чем ты, та́к себя не любят, так любят другого, и этот другой и у нее и у меня — ты. Борис, если бы я жила в Берлине, она бы меня очень любила, и я была бы наполовину счастливее — есть ведь такая глупость, счастье.

Напишу ли я ей, не знаю [1560], что́ я могу ей сказать, я могу только спросить — спрашивать — слушать. Я не с чем иду, а зачем, мое первое зачем за всю жизнь. Отвлекись, что это ты, взгляни увидь из меня.

Любовь наперед — это ты знаешь? Любовь не как влеч<ение>, а как реш<ение>. Раз — то… Раз это его мать — я буду ее любить. <Над строкой: Какова бы ни была — буду.> Какова бы ни была. Ведь из двух, отца и матери, кто-нибудь да свой, да — руку на́ сердце положа — не дороже ли мне в данный час моей жизни ее изустный простой предп<очтительно> простейш<ий> расск<аз>, в котором и я как-то могу участвовать, т.е. с откр<ытыми> просторами моего толкования, твоего детски-люверсного подхода, вещи данной и сделанной. — Когда-нибудь ты напишешь для меня историю своего детства.

Впервые — Души начинают видеть. С. 425–427. Печ. по тексту первой публикации.

80-27. Б.Л. Пастернаку

1 ноября 1927 г.

Родной, целое утро просидела над одним четверостишием, очередным четверостишием <вариант: «куплетом»> проклятья Тезея — Ипполиту. 3 страницы тексту и 4 строки [1561]. Ты тоже так пишешь.

Вчера твое письмо об отце и сестре; параллель с мои<ми> некогдаш<ними> опас<ениями>. Будем ясны: не хочу себя никогда друг<ому> из ничьих рук, особенно родств<енных>, особенно — любящ<их>. В этом, если хочешь, частичное отречение от родства. (На это ты скажешь: «а как же мать? первоисточник?» пр.) Выбор другого не есть мой выбор, <пропуск одного слова> меня, предположим помн<ят> за книгой, а я, минуя все книжки, именно тот раз, когда я не читала, а играла, и что из этого вышло. О своем детстве тебе, кстати, когда-нибудь расскажу, есть что, и этого что́ не знает никто, не знала и мать на смертном одре, никогда не узнает Ася.

Тебя в свете семьи я чувствую двойственно: то осиянного св<етом> Ясной, бывшей одновременно и молодостью отца, почти что в том ламповом кругу его картин<ы> / записей, то семью покинувш<им> с утробы матери, в свете уличного <вариант: предместного> фонаря. То сыном, то блудным сыном. В предшествующем письме я обращалась к сыну. За отца не бойся, у меня для отцов свое сердце, возникающее только от биения ихнего, с твоим отцом я бы чудесно подружилась, п<отому> ч<то> во мног<ом> больше соглас<на> с н<им> чем с тобой — ме́ньшим моего сердца. Сестру обещаю любить, [только моя любовь счастья не приносит] книгу же пошлю и папе и ей, благо два города и адреса. Папа мою книгу будет любить, обещаю. Папу, кстати, видела раз в Берлине, крас<ивого>, мол<одого>, легкое явление. Я тогда сказала — Un vieux beau ^{348}, что иначе звучит чем un beau vieux ^{349}, и полярно un bon vieux ^{350}. Кроме тебя, о нем с большой нежностью неоднократно мне писал Рильке, и он мне о Рильке расскажет. Твоих сестер ты мне явил сам — в воротах Дворца Искусств, когда читал Блок [1562]. Мне они тогда показались надменными — м<ожет> б<ыть> потому что я была очень плохо одета. Помню удлиненные лица и общий аристократизм.