Марина Цветаева. Письма 1933-1936

Когда я прочла Furchtlosigkeit[1499] — у меня струя по хребту пробежала: БЕССТРАШИЕ: то слово, которое я всё последнее время внутри себя, а иногда и вслух — как последний оплот — произношу: первое и последнее слово моей сущности. Ро*знящее меня — почти со всеми людьми![1500] Борис Пастернак, на к<оторо>го я годы подряд — через сотни верст — оборачивалась, как на второго себя, мне на Пис<ательском> Съезде[1501] шепотом сказал: — Я не посмел не поехать, ко мне приехал секретарь С<тали>на, я — испугался. (Он страшно не хотел ехать без красавицы-жены, а его посадили в авион и повезли.)

…Не знаете ли Вы, дорогая Анна Антоновна, хорошей гадалки в Праге? Ибо без гадалки мне, кажется, не обойтись, Всё свелось к одному: ехать или не ехать. (Если ехать — так навсегда).

Вкратце: и С<ергей> Я<ковлевич> и Аля и Мур — рвутся[1502]. Вокруг — угроза войны и революции, вообще — катастрофических событий. Жить мне — одной — здесь не на что. Эмиграция меня не любит, Посл<едние> Новости (единственное платное место: шутя могла бы одним фельетоном в неделю зарабатывать 1800 фр<анков> в месяц) — П<оследние> Нов<ости> (Милюков) меня выжили: не печатаюсь больше никогда[1503]. Парижские дамы-патронессы меня терпеть не могут — за независимый нрав.

Наконец, — у Мура здесь никаких перспектив. Я же вижу этих двадцатилетних — они в тупике.

В Москве у меня сестра Ася, к<отор>ая меня любит — м<ожет> б<ыть> больше, чем своего единственного сына[1504]. В Москве у меня — все-таки — круг настоящих писателей, не обломков. (Меня здешние писатели не любят, не считают своей.)

Наконец — природа: просторы.

Это — за.

Против: Москва превращена в Нью-Йорк: в идеологический Нью-Йорк, — ни пустырей, ни бугров — асфальтовые озера с рупорами громкоговорителей и колоссальными рекламами: нет, не с главного начала*: Мур, к<оторо>го у меня эта Москва сразу, всего, с головой отберет. И, второе, главное: я — с моей Furchtlosigkeit, я не умеющая не-ответить, я не могущая подписать приветственный адрес великому Сталину, ибо не я его назвала великим и — если даже велик — это не мое величие и — м<ожет> б<ыть> важней всего — ненавижу каждую торжествующую, казенную церковь.

И — расстанусь с Вами: с надеждой на встречу! — с А<нной> И<льиничной> Андреевой, с семьей Лебедевых (больше у меня нет никого).

— Вот. —

Буду там одна, без Мура — мне от него ничего не оставят, во-первых п<отому> ч<то> всё — во времени: здесь после школы он — мой, со мной, там он — их, всех: пионерство, бригадирство, детское судопроизводство, летом — лагеря, и всё — с соблазнами: барабанным боем, физкультурой, клубами, знаменами и т. д. и т. д.

Алю я — уже потеряла. Она — чужая. Чужая — всей природой. После длительного самообмана родства — полная чужесть. (Помимо непереносности, нестерпимости совместной жизни — лень, мелкая ложь, издевательства в лицо — говорю о самой сущности, вне взаимоотношения). А в Москве отпадет и Мур — по-другому, физически, фактически.

Может быть — так и надо. Может быть — последняя (-ли?) Kraftsprobe[1505]? Но зачем я тогда — с 18 лет — растила детей?? Закон природы? — Неутешительно. —

— Сейчас, случайно подняв глаза, увидела на стене, в серебряной раме, лицо Сигрид Ундсет — un visage revenue de tout[1506] — никаких самообманов! И вспомнила — Kristin[1507], как от нее постепенно ушли все дети и как ее — помните, она шла на какое-то паломничество — изругали чужие дети — так похожие на ее!

_____

Ну*, вот. Как же без гадалки? Погадайте на меня, за меня! (Француженкам я не верю; ясно видят — только вещь в витринах!)

_____

Положение двусмысленное. Нынче, напр<имер>, читаю на большом вечере эмигрантских поэтов[1508] (все парижские, вплоть до развалины — Мережковского, когда-то тоже писавшего стихи). А завтра (не знаю — когда) по просьбе своих — на каком-то возвращенческом вечере[1509] (NB! те же стихи — и в обоих случаях — безвозмездно) — и может выглядеть некрасивым.

Это всё меня изводит и не дает серьезно заняться ничем.

Обрываю письмо, чтобы сразу отправить. Могла бы писать Вам не отрывая пера еще два часа, но сделаю это в другой раз, сейчас это только отклик.

                                       МЦ.

Сердечно радуюсь (тьфу, тьфу, не сглазить!) намечающейся удаче с обществом. Непременно закажу у Вас словацкий ковер — надеюсь, рисунки будет старые? Напишите подробнее.

Очень жду ответа и совета (знаю — как трудно!!) Простите за эгоизм письма, но мне не с кем, некому говорить. Обнимаю и благодарю за всё.

                                       МЦ.

Есть еще три карточки, и еще будут…

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969 (с купюрами) С. 134–136. СС-6. С. 433–434. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 245–247,

12-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65. Rue JB Potin

15-го февр<аля> 1936 г., суббота

                         Дорогая Ариадна,