Марина Цветаева. Письма 1933-1936

Подымаю глаза, совершенно горящие от слез (целые дни!) и сквозь слезную завесу вижу лицо Сигрид Унсет из серебряной рамки: недоумевающее, укоризненное, не узнающее (меня). А рядом — Рильке, под веткой боярышника[888], а м<ожет> б<ыть> терновника (острые листы с шипами и красные ягоды), которую я подобрала на улице. Но Р<ильке> отвернулся, смотрит вдаль, слушает — даль (это его последняя карточка, маленькая, любительская — снимала его русская секретарша и сиделка[889]). Он на балконе: весна: еще черные ветки, он с наставленным, как у собаки, ухом стоит и слушает.

_____

Внизу, как раз под моей комнатой, русская семья[890]: старушка 81 года, помнящая Аделину Патти[891]. Красивая, серебряно-седая, изящная. И вот нынче слышу: навзрыд плачет. У нее две внучки, двадцати лет, когда бабушка роняет вещь — ни одна не двигается, а говорит — прерывают или смеются. Старушка весь день бегает вверх и вниз по лестнице, п<отому> ч<то> кухня внизу, а едят наверху. Готовит на семь человек, одна моет посуду. А внучки лежат на кроватях и — мечтают. Или негодуют на нищенскую жизнь. Бабушка тихо угасает, скромно. Понесла кому-то пирог — нечем дышать. «А воздух свежий. Значит — сердце». Я вдвое моложе ее (как вдвое старше Али и вчетверо — Мура). Вчера я принесла ей свой граммофон с лучшими пластинками, — как она блаженствовала! Но внук у нее — чудный, красавец, как она, — двадцать пять лет. Между нами — 15 лет — и начало дружбы, из которой конечно ничего не выйдет, — он боится моей «славы», а я его молодости[892]. Так и пройдем мимо. Но приятно — когда в глазах — восторг. Бываю я у них, именно потому что — соседи — редко, раз в две недели, но всегда отдыхаю душевно — от бабушки и от внука. Почему людям нельзя сказать, что их любишь?

_____

Была ссора с С<ережей>. Он говорит, что я Алю выжила из дома. (Я хотела для нее школы или места в семье). Мур меня ревностно защищал. А я просто — как собака — выла, затопя весь стол слезами. Боюсь — глаза пропадут. А сердце — уже пропадает: я, рожденный ходок, стала задыхаться на ровном месте и с каждым днем хуже. Жаль сердца — хорошо служило.

Сейчас лягу, и слезы потекут за* уши.

Und schlafen m*chte ich, schlafen
Bis meine Zeit herum![893]

Обнимаю Вас.

                                       МЦ.

Я отчасти и из-за бабушки плачу: из-за ея* слез, — от всех вместе.

У меня еще одно горе, — не горе: обида, дико-незаслуженная![894] Но о ней в другой раз.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 115–117 (с купюрами). СС-6. С. 415–417. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 198–203. (С незначительными уточнениями по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 243–246).

71-34. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

22-го ноября 1934 г.

                         Дорогая Вера,

Бели все мои письма — между нами, то это — совсем между нами, потому что это — мое фиаско, а я не хочу, чтобы меня жалели. Судить будут — все равно.

Отношения мои с Алей, как Вы уже знаете, последние годы верно и прочно портились. Ее линия была — бессловесное действие. Всё наперекор и всё молча. (Были и слова, и страшно-дерзкие, но тогда тихим был — тон. Но — мелкие слова, ни одного решительного.)

Отец ее во всем поддерживал, всегда была права — она, и виновата — я, даже когда она, наступив в кошелку с кошачьим песком и, естественно, рассыпав, две недели подряд — так и не подмела, топча этот песок ежеминутно, ибо был у выходной двери. Песок — песчинка, всё было так.

Летом она была на* море, у нем<ецких> евреев[895], и, вернувшись, дней десять вела себя прилично — по инерции. А потом впала в настоящую себя: лень, дерзость, отлынивание от всех работ и непрерывное беганье по знакомым: убеганье от чего бы то ни было серьезного: от собственного рисованья (были заказы мод), как от стирки собственной рубашки. Когда она, после лета, вернулась, я предложила ей год или два свободы, не-службы, чтобы окончить свою школу живописи (училась три года и неожиданно ушла служить к Гавронскому, где дослужилась до постоянных обмороков от малокровия и скелетистой худобы: наследственность у нее отцовская), итак, предложила ей кончить школу (где была лучшей ученицей и училась бесплатно) и получить аттестат. — Да, да. отлично, непременно позвоню… (Варианты: пойду, напишу…) Прошло 7 недель, — не пошла, не позвонила, не написала. Каждый вечер уходила — то в гости, то в кинемат<ограф>, то — гадать, то на какой-то диспут, все равно куда, лишь бы — и возвращалась в час. Утром не встает, днем ходит сонная и злая, непрерывно дерзя. Наконец, я: — Аля, либо школа, либо место, ибо та*к — нельзя: работаем все, работают — все, а та*к — бессовестно.