Марина Цветаева. Письма 1937-1941

Конечно, я не говорю о технических и политических вещах, к которым я предельно — беспредельно! — и враждебно-равнодушна — но их как раз знают все, — только их и знают! — я говорю обо всем другом: природе, археологии, истории — что́ мне как поэту нужно знать и чего в моем окружении не знает — никто, м<ожет> б<ыть> знают — но не с той стороны, с подозрительной мне: общественной стороны, или на меня с моими вопросами физически не имеют времени…

Еще одно: с Андреевой, например, я могу — о звездах[148], с Ходасевичем — о стихах[149], еще с кем-нибудь — еще о чем-нибудь, но с каждым — только об одном, с Вами же — обо всем.

Кроме того, мне важно, что мы — из разных миров, верней с двух концов одного мира, одного двуединого мира — сло́ва и гуманизма, но — с двух, так что у меня есть (скромное) сознание, что и я что-то могу (могла бы) Вам дать…

Кроме того, мы с вами природу (которую люблю больше всего, которая есть всё: и мы с вами, и наши лбы, и наши ноги) любили одинаково: и душою, и ногами: добывая ими виды! — т. е. отнюдь не: либо «поэтически» либо «туристически» —

а — по-немецки:

как немцы 100 лет назад и 100 лет спустя, как немцы всегда, отвсегда и навсегда.

— Я в Фавьере в Вас немца удостоверила и ему обрадовалась, — немца + вся российская прививка (простора!), но — немца, мою родную реку[150], которую не могу разлюбить из-за «текущих событий», ибо кровь течет вечно, а события — уже протекли.

Пишу Вам на Океане, одна с огромным приливом, им почти за́литая, а сверху засыпанная коварно струящейся дюной. (Почему, верней: ка́к дюна не обсыпается — вся — до песчинки, раз достаточно — прикосновения таниного пальца[151], чтобы — Ниагара песка? Или тоже потому что Бог положил ей предел: Не пойдешь дальше? Или, как, по индусскому поверию, океан, который только потому не выходит из берегов, что связал себя обетом? Вот один из моих «вопросов».)

Кроме того я Вам: Вам самому, Вашему знанию и Вашей оценке — абсолютно верю. Не зная — нужно верить, но чтобы верить — нужно знать: лоб, совесть и кровь — в которые веришь, а я, помимо Вас, лично, верю Вам еще и как немцу: deutsche Treue, Treue im Kleinen^{51} — как меня учили во Freiburg im Breisgau^{52} [152], в эту Вашу Treue — верю: и в даты, и в человеческие догадки, и в расписание поезда, Вы — не обманете. Но Вы и не обманетесь.

_____

Мне в жизни не повезло, я живу среди людей общественной совести, под вечным — то тайным, то явным — упреком в равнодушии к событиям, слепости, глухости, тупости и бессовестности.

И никто не хочет понять, что это не слепость, не глухость, не тупость и не бессовестность, а: глаз на другое, ухо — на другое, сердце — на другое, совесть — на другое: на человеческую душу и на свою работу. И больше — ни на что.

Я не могу с утра думать про Шанхай и про Испанию[153], потому что я привыкла любить делом: служить, а здесь сделать ничего не могу, п<отому> ч<то> тут нужны сестры милосердия — и солдаты.

Мне говорят: — И поэты.

Да, при условии воспевать всё большое, в каждом лагере — или то, что над лагерями.

А это сейчас — хуже чумы.

Вот я и молчу и молча делаю мое дело: дом и тетрадь, отдыхая на одной работе от другой.

Или semaine de quarante heures^{53} нужна, a мне СОРОКА-часовой рабочий день, мне с веком — не по дороге[154]: разного добиваемся!

_____

— Ну́, вот. Тут и моя дюнная запись кончается. Не взыщите, это только первый черновик — мыслей и чувств. — Нет! Еще одно (пропустила):

Поэтому мне особенно дорог Ваш привет и наш Фавьер — пешехожий и скороходный — и поэтому я особенно горюю, что я Вас — из поля ванвско-вожирарского[155] зрения — теряю.

                                             МЦ.

<Приписка на полях:>

PS. Это не письмо, это — разговор. Но — напишу — непременно. МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 283–286. Печ. по тексту первой публикации.

34-37. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

27-го сентября 1937 г., понедельник

Нет, дорогая Анна Антоновна, я Вам писала последняя, и очевидно письмо пропало, странствуя вслед за Вами — в этом письме было прибытие к нам испанского республиканского корабля[156] — беженцев из Сантандера[157], и день, проведенный с испанцем, ни слова не знавшим по-франц<узски>, как я — по-по-испански— в оживленной беседе, в которую вошло решительно — всё. Теперь друг — на всю жизнь.

20-го мы вернулись, а следующий за нами поезд, которым мы чуть-чуть не поехали, потерпел крушение: были стерты в порошок два вагона — п<отому> ч<то> — деревянные. А мы тоже ехали в деревянном, я раньше и не разбирала.

Странно (верней — не странно), я как раз вчера вечером купила заграничную марку — писать Вам, а нынче утром — Ваше письмо. Я чувствовала, что Вы моего испанского не получили, — Вы никогда так долго не молчите.