Марина Цветаева. Письма 1937-1941

Моя на́доба от человека[756], Таня, — любовь. Моя любовь и, если уж будет такое чудо, его любовь, но это — как чудо, в чудном, чудесном порядке чуда. Моя на́доба от другого, — Таня, — его на́доба во мне, моя нужность (и, если можно, необходимость) — ему, поймите меня раз навсегда и всю моя возможность любить в мою меру, т. е. без меры.

— Вы мне нужны как хлеб — лучшего слова от человека я не мыслю. Нет, мыслю: как воздух.

Но есть этому (всегда, во всех случаях, но особенно — в нашем) — помеха: время и место. И, как волной отнесенная к началу письма, к первым сонным словам моего пробуждения: «Если бы мы жили рядом». Так просто рядом, как я сейчас живу рядом с этой чужой парой[757], которой от этого — никакого проку и для которой я — или странная писательница (все время сушит овощи, и т. д.) — или странная домашняя хозяйка (которую все время вызывают по телефону редакции)… Так просто — рядом. Присутствие за стеной. Шаг в коридоре. Иногда — стук в дверь. Сознание близости, которое и есть — близость. Одушевленный воздух дома. Вот свободных два часа. Пойдем? (Ведь, в конце концов, все равно куда, ведь все равно, Елисейских полей (не парижских, а тех) — нет, но каждое поле ими может стать, каждый пустырь, каждое облако!)

Ведь ничего необычайного вокруг не нужно, раз внутри — необычайно. Но что-то, все-таки, нужно. И это что-то — время и место.

Так просто: вместе жить и шить.

Радость от присутствия, Таня, страшная редкость. Мне почти со всеми — сосуще-скучно, и, если «весело» — то parce que s’y mets les frais^{228}, чтобы самой не сдохнуть. Но какое одиночество, когда, после такой совместности, вдруг оказываешься на улице, с звуком собственного голоса (и смеха) в ушах, не унося ни одного слова — кроме стольких собственных.

Ведь что́ со мной делают? Зовут читать стихи. Не понимая, что каждая моя строка — любовь, что если бы я всю жизнь вот так стояла и читала стихи — никаких стихов бы не было. «Какие хорошие стихи!» Ах, не стихи — хорошие.

Да, недавно одна такая любительница стихов, глядя мне в лицо широкими голубыми глазами, мне сказала: «Ах, почему Вы такая… равнодушная, такая — разумная… Как Вы можете писать такие стихи — и быть такой…»

— Я только с Вами такая, — ответила я мысленно, — потому что я Вас не люблю. (И что-то очень резонное — вслух.)

_____

Это письмо идет издалека. Оно пишется уже целый год — с какой-то прогулки — с каким-то особенным деревом (круглой — сосною?) — по которому Вы узнавали den Weg zuruck^{229} — «Такое особенное дерево»… Ну вот, Таня, если у Вас хватило — Ваших больших глаз — на его особенность — может быть, хватит — и на мою.

Что касается деревьев, я в полный серьез говорю Вам, что каждый раз, когда человек при мне отмечает: данный дуб — за прямость — или данный клен — за роскошь — или данную иву — за плач ее — я чувствую себя польщенной, точно меня любят и хвалят, и в молодости мой вывод был скор: «Этот человек не может не любить — меня».

(Сейчас, мимо моего лба, в самом небе, пролетела стая птиц. Хорошо!..)

До свидания, Таня, иначе это письмо никогда не кончится.

_____

Так как оно по старой орфографии — не показывайте его чужим. Но такого письма я бы никогда не написала по новой. Вам ведь пишет — старая я: молодая я, — та, 20 лет назад, — точно этих 20-ти лет и не было!

Сонечкина[758] — я.

                                             МЦ.

Впервые — ВРХД. 1979. № 128. С. 184–187 (публ. В.А. Швейцер). СС-7. С. 702–705. Печ. по СС-7 (с исправлением опечаток, сверено по копии с оригинала).

45-40. Т.Н. Кваниной

4 декабря 1940 г.

Моя дорогая и милая Таня. Мне мало — так. Но — скажу Вам это иначе. — У меня есть сказка: Мо́лодец. Барин едет по снегам и видит на перекрестке цветок. Он вырывает его, запахивает в шубу и увозит.

Обдувает, стряхивает
Снег с листа,
Сел, в полу запахивает…
— Гэй, верста![759]

Так и я хотела бы. Глупо говорить женщине, что она — цветок, но какая это блаженная глупость. Умнее ведь и Гёте ничего не сказал.

Sah ein Knab ein Röslein stehn…^{230} [760]

Если бы мы жили рядом[761], я бы Вас в два счета (в два стихотворных счета) научила по-немецки — по стихам: песенкам<>

<Между 4 и 7 декабря 1940 г.>

Таня, думая о Вас, первое и неизменное: что-то круглое, меховое: гнездо в которое сорока-воровка опустила бы — ну хотя бы<>

Какая жуть, что бриллианты — именны́е, что их — зовут. И что это делают не поэты, а — бриллиантщики. Вот когда проняла лирика!

…В Вас моя любимая (в женщине) смесь — смелость и робость. То, что я так бесконечно любила в Сонечке[762].

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 181 (не полностью; публ. Е.И. Лубянниковой). Печ. полностью впервые по черновому автографу (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 33, л. 15, 20). Публ., подгот. текста и коммент. Е.И. Лубянниковой.

46-40. Т.Н. Кваниной