Марина Цветаева. По канату поэзии

Окончательное лишение тела описывается поразительным неологизмом: «Твердое тело есть мертвое тело: / Оттяготела». Цветаева соединяет привычный глагол отягощать, отяготеть с оттягивать, достигая замечательного поэтического эффекта снятия тяжести – оттяготения. Поскольку глагол прошедшего времени (оттяготела), относящийся к Цветаевой, – маркированно женского рода, более того, зарифмован со словом тело, представляется, что этот неологизм отменяет не только действие силы притяжения и физических законов вообще на ее тело, но и ее «женскость». В другом месте «Поэмы Воздуха» с тяготой женской доли ассоциируется сама земля, почва: «С сильною отдачею / Грунт, как будто грудь / Женщины под стоптанным / Вое-сапогом. / (Матери под стопками / Детскими…)». Эти реминисценции военной тематики, сексуального насилия и материнского «рабства» (материнство здесь имплицитно связывается с изнасилованием!) снова отсылают к поэме «На Красном Коне», а также к нескольким более ранним стихотворениям Цветаевой. Более того, здесь, как и во всем ее творчестве, главная цель поэзии состоит в уничтожении физического притяжения; в других произведениях оно фигурально представлено как притяжение сексуальное, здесь же – в самом буквальном смысле, как притяжение физических масс, подчиняющихся ньютоновым законам гравитации, притяжение, преодолеваемое чудом духовной левитации.

Хотя стремление вырваться из границ женского и телесного для Цветаевой привычно, обретенное ею в «Поэме Воздуха» освобождение от дыхания и голоса может сначала показаться достижением, сомнительным для поэта. Однако в контексте личной цветаевской метафизики это освобождение и в самом деле – триумф, поскольку для нее поэзия – лишь слабое эхо некоего отдаленного гула, трансцендирующего все горести бренного земного мира, эхо, которое способен уловить только изощренный слух поэта. В наивысшей точке своего пути она, наконец, попадает в ту область, откуда исходят эти сладостные звуки: «О, как воздух гудок, / Гудок, гудче года / Нового! <…> О, как воздух гудок, / Гудок, гудче горя / Нового…»^[310]. Поэзия, записанная пером на бумаге, словами и звуками определенного человеческого языка есть лишь перевод – и, одновременно, умаление – этой превосходящей, объемлющей поэтической сущности^[311]. Вот почему в «Поэме Воздуха», как и в «Новогоднем», утрата физических средств производства поэзии отнюдь не эквивалентна отказу от поэзии, а ровно наоборот. В загробном мире «Новогоднего» Рильке чудесным образом остается поэтом, с той оговоркой, что он пишет теперь не человеческими языками, а «ангельским», не словами, а истинами, не физически, а абстрактно; вот почему Цветаева спрашивает: «Как пишется <…> без стола для локтя, лба для кисти / (Горсти)?» Сходным образом в «Поэме Воздуха» Цветаева предвидит своего рода посмертное сочинение стихов. Смерть открывает возможность для такого поэтического творчества, которое уже не нуждается в физических инструментах ремесла, – для письма духом, а не пером.

В «Поэме Воздуха» Цветаева дает следующее определение смерти: «Курс воздухоплаванья / Смерть, где всё с азов / Зaново…» Слово аз, фигурирующее здесь в идиоме «всё с азов» имеет двойную этимологию. С одной стороны, на старославянском оно означает «я»; смерть Рильке, вводя Цветаеву до срока в иной мир, одновременно помогает ей по-новому осознать суть своей поэтической самости. С другой стороны, на старославянском аз – первая буква алфавита. Цветаева парадоксальным образом переосмысливает регенерирующую силу смерти как переход от поэтического слова, каким оно известно здесь, на земле, к абсолютно новому алфавиту, который одновременно устремлен вперед, в иную жизнь души, и вспять, к древним истокам человеческой речи (вспомним о связи Рильке с будущим и с прошлым грамматическими временами, но никогда с настоящим: «…куда-то всматриваться (оглядываться?). <…> Прошлое еще впереди…»). Новое понимание посмертной поэтической деятельности, обретаемое Цветаевой в «Поэме Воздуха», предполагает овладение языком души, живущей вне всякого времени и физической оболочки: «Старая потеря / Тела через ухо. / Ухом – чистым духом / Быть. Оставьте буквы – / Веку»^[312]. Эти идеи связаны с утверждением Цветаевой (в эссе 1932 года «Поэт и время»; 5:329–345) о том, что стихи поэта старше него самого, «потому что им дольше, дальше жить. Старше <…> из будущего» (5: 338), и что для поэта «современность: все-временность» (5: 341).