Марина Цветаева. По канату поэзии

Цветаева осознает сложность того тайного языка, на котором происходит ее общение с Пастернаком. Их отношения полностью держатся на этом живописном, одновременно и суровом, и тонком, поэтическом полотне (в котором значимы даже умолчания и недосказанности), а связь между ними ослабевает именно тогда, когда происходит недопонимание. Примеры таких «провалов в коммуникации» – это непонимание Пастернаком ее великодушных намерений (умолчание как мифологический акт самоотречения), когда она пересылает Пастернаку адресованное ему письмо Рильке, не сопровождая его письмом от себя (6: 254); ее собственное непонимание реакции Пастернака на поэму «Крысолов» (6: 261); и более серьезный случай – полная неспособность Цветаевой в последние годы проявить сочувствие к переживаемой Пастернаком депрессии (6: 277). Для Цветаевой окраска слов в сильной степени определяется их безличными, мифологическими ассоциациями, тогда как для Пастернака в языке важно прежде всего выражение сугубо личного.

Вернуться

164

Lipking L. Abandoned Women and Poetic Tradition. Chicago: University of Chicago Press, 1988. P. xvii. См. также уточнение к идеям Липкинга, которое дает Джоан Дежан (Joan DeJean) в статье «Fictions of Sappho» (Critical Inquiry. 1987 (Summer). Vol. 13. № 4. P. 787–805).

Вернуться

165

Здесь, возможно, имеется косвенная реминисценция стихотворения Валерия Брюсова «В ответ» (1902), где он уподобляет свою музу подгоняемому кнутом волу: «Вперед, мечта, мой верный вол! / Неволей, если не охотой! / Я близ тебя, мой кнут тяжел, / Я сам тружусь, и ты работай! // Нельзя нам мига отдохнуть» (Брюсов В. Избранное. М.: Просвещение, 1991. С. 81–82).

Вернуться

166

Ср. аналогичную словесную игру в стихотворении Цветаевой «Лютня» (2: 167), обращенном к Пастернаку и написанном в один день с этим письмом.

Вернуться

167

Как было замечено выше, Цветаева уже прибегала к сходному каламбуру в дневниковой записи 1917 года: «Сердце: скорее оргaн, чем oрган» (4: 476). Для нее сердце – это инструмент для извлечения скорее муки поэзии, чем музыки счастливой любви.

Вернуться

168

Эфрон А. О Марине Цветаевой. С. 146. Ср. блестящее рассуждение Иосифа Бродского о влиянии Цветаевой на Пастернака в его статье «Примечания к комментарию» (Бродский И. А. Сочинения. Т. VII. СПб.: Пушкинский Фонд, 2001. С. 179–202).

Вернуться

169

Пронзительные строки из «Поэмы Конца» раскрывают тождественность для Цветаевой побуждений к самосохранению и саморазрушению, которая заставляет ее отвергать возможного возлюбленного: «Так или иначе, друг, – по швам! / Дребезги и осколки! / Только и славы, что треснул сам: / Треснул, а не расползся! // Что под наметкой – живая жиль / Красная, а не гниль! // О, не проигрывает – / Кто рвет!» (3: 46).

Вернуться

170

Образная система этого стихотворения намекает на наличие в его подтексте связи с пушкинским «Пророком», где ключевую роль в генезисе поэта играет явление шестикрылого серафима; в обоих стихотворениях мотив множества крыльев символизирует трансцендентность поэтического вдохновения.

Вернуться

171

В другом месте, в одном из посланий Пастернаку, Цветаева пишет: «Море – диктатура, Борис. Гора – божество» (6: 252). Таким образом, побег Нереиды символизирует освобождение Цветаевой от диктата телесности и обретение бесполой свободы поэтической души.

Вернуться

172

Кроме того, о невысказанном присутствии Пастернака в «Федре» свидетельствует частое использование в обоих стихотворениях цикла слов, связанных с тайнами и сокрытием: «скрыт», «спрячь», «как в склепе», «великая тайна», «молчание», «Ипполитова тайна». «Тайна» – мотив поэзии самого Пастернака, и – возможно здесь есть прямая причинно-следственная связь – Цветаева в манере общения с ней Пастернака находит что-то скрытое и загадочное. Ср. в ее письме Пастернаку от 11 ноября 1923 года: «Начинаю догадываться о какой-то Вашей тайне. Тайнах» (6: 233).

Вернуться

173

См. также другое стихотворение, «Цветок к груди приколот…» (1: 246), в котором Цветаевой заявлена столь могучая жажда любви, что она стирает различие между жизнью и смертью: «Ненасытим мой голод / На грусть, на страсть, на смерть». Эта позиция напоминает о самоубийственной поэтической страсти в ее раннем стихотворении «Молитва».

Вернуться

174

Пример первой позиции находим в письме Цветаевой 1911 года, адресованном Максимилиану Волошину (6: 47); о второй позиции можно судить по случаю, рассказанному цветаевской знакомой Верой Звягинцевой, которая стала случайной свидетельницей свидания Цветаевой с неким мужчиной, небезразличным и для самой Звягинцевой: «Она лежала на нем и заговаривала его словами. Она часто говорила, что ее главная страсть – общаться с людьми; что сексуальные отношения необходимы потому, что это единственный способ проникнуть в душу другого человека» (Feiler L. Marina Tsvetaeva: The Double Beat of Heaven and Hell. Durham, N. C.: Duke University Press, 1994. P. 105).

Вернуться

175