Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

Тоска жила в комнатке Евгения Николаевича, воплощённая и воплощаемая им – нет, не в рукописях: в деревянных модельках волжских пароходов, которые он сооружал на верстаке у окошка, глядевшего в самую гущу сада. Комната была населена пароходами – маленькими и чуть побольше, баржами – коломенками, тихвинками, шитиками, гусянками; челнами и косными… Тесно было волжанину во Вшенорах, мелководно на Бероунке!

Дружить со всей чириковской семьей Марине было несподручно – очень уж велика и разновозрастна была семья! Появлялись у нас в розницу то Людмила (вскоре уехавшая), то Валентина, то – старики. В честь Евгения Николаевича Марина даже пироги пекла, что было ей совсем не свойственно; Чириков, смеясь, называл их „цыганскими пирогами на кофейной гуще“ и ел с аппетитом, жена его, Валентина Георгиевна, вежливо спрашивала – „как вы это готовите?“ – и недоверчиво отщипывала кусочек…»[204]

Вилла являлась своего рода связующим центром для всех русских эмигрантов, живших в здешних местах. В этом доме часто устраивались литературные чтения и музыкальные вечера; сюда хаживали все, в том числе и Цветаева.

– Отсюда уже недалеко, – успокаивает меня Алина, видя, что я начинаю всматриваться вверх по дороге, где, по моим предположениям, должен быть тот дом. Да, я искал глазами Дом, в котором более года жила и творила Цветаева. – Во-о-он там я живу, – показывает моя спутница куда-то в неопределённую даль. – Там же и цель наших поисков.

– Спасибо, – киваю ей, вернувшись к осмотру виллы. Особняк, кстати, почти не видно из-за высокого каменного забора, возведённого с некоторых пор новыми домовладельцами.

– Я ведь с мамой живу, – продолжает Павликова. – А она у меня двадцатого года рождения. Цветаева же проживала во Вшенорах в двадцать пятом. Могла ли пятилетняя девочка помнить поэтессу? Теоретически – могла. Но я спрашивала маму: не помнит она здесь никаких русских…

Впрочем, это и не так важно. Важнее другое: об этом помним мы! Ведь именно здесь, во Вшенорах, родился Мур – Её сын. И не забыли, как на следующий день после родов Марина делится своей радостью с приятельницей Анной Тесковой:

«Дорогая Анна Антоновна, Вам – первой – письменная весть. Мой сын, опередив и медицину, и лирику, оставив позади остров Штванице (родильный дом), решил родиться не 15-го, а 1-го, не на острове, а в ущелье… Мойсынродилсяввоскресенье, вполдень… Родилсяонвснежнуюбурю…»

Где же он, где тот Дом? Мне не терпится поскорее его увидеть, чтобы зайти и потрогать стены, помнившие блаженство Цветаевой-матери.

Я почти бегу вверх по дороге – туда, где, как подсказала мне Алина, и было то место. Попутчица-гид едва поспевает за моим ставшим почти двухметровым шагом. Вот вновь какой-то поворот, и снова подъём…

– Ну, вот и мой дом, – показывает Павликова на одноэтажный добротный домишко («халупка», как здесь называют такие). – А вот рядом, повыше, как раз жила Цветаева, там и сын у неё родился. Пройдём?

– Пройдём…

И вдруг словно стрела пронзает сердце… Вот и калитка, вот аккуратненький заборчик, увитый неугомонным плющом, даже старенький домишко напротив, вдали над которым виден тот лесистый холм, – всё это когда-то было частью цветаевской жизни – молодой, горячей и счастливой. За этим я сюда и приехал, чтобы надышаться воздухом цветаевского счастья и… потрогать стены. К этим стенам и ехал. И отыскал, и дошёл. И… И…

На том месте того Дома не было. Ни стен, ни крыши, ни крыльца. Напротив меня высился современный чешский новострой, появившийся здесь несколько месяцев назад. Маринину «халупку» снесли. Я опоздал всего лишь на какой-то год! Приедь сюда чуть раньше, и увидел бы и стены, и старое крыльцо, и те самые окна, глядя в которые Марина писала стихи. Опоздал.