Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

– Где лебеди? – А лебеди ушли.
– А вороны? – А вороны – остались.
– Куда ушли? – Куда и журавли.
– Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались.

– А папа где? – Спи, спи, за нами Сон,

Сон на степном коне сейчас приедет.
– Куда возьмёт? – На лебединый Дон.
Там у меня – ты знаешь? – белый лебедь…

Краем глаза она видит, кто-то смахнул слезу; мужчины (многие бывшие военные) сидят недвижимо – они словно вновь очутились там, в донских степях…

Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным-давно – перекричать разлуку —
Я голос сорвала.

Я эту книгу, как бутылку в волны,

Кидаю в вихрь войн.
Пусть странствует она – свечой под праздник —
Вот так: из длани в длань.

О ветер, ветер, верный мой свидетель,

До милых донеси,
Что еженощно я во сне свершаю
Путь – с Севера на Юг.

Новые стихи слушателям понравились. Но самыми пронзительными, конечно, оказались те, что были написаны на родине. Восторженная публика рукоплещет! Вечер удался.

Но, как это часто бывает, Талант – в горле кость для посредственностей. Париж – словно двуликий Янус, где слава и зависть идут под руку. Цветаевой открыто завидуют. Вокруг талантливого рано или поздно возникает вакуум.

«После этого вечера число Марининых недоброжелателей здесь возросло чрезвычайно, – писал Сергей Эфрон Валентину Булгакову. – Поэты и поэтики, прозаики из маститых и немаститых негодуют».

Что ж, бурная река не бывает без порогов…

И Марина опять одна. Наедине с«посудой, метлой и котлетами». Из-под пера выпархивают отчаянные строки, ставшие основой «Поэмы лестницы»:

В доме, где по ночам не спят,
Каждая лестница водопад…

Нет, дети, конечно, с нею; а вот Сергея рядом нет. Муж остался в Праге работать над диссертацией. Всё чешское пособие она оставляет Эфрону. В Париже остановится в квартире своей знакомой – Ольги Колбасиной-Черновой. Что ж, комната в «столице мира», уже неплохо. А на Рождество в Париж приехал Эфрон.

Как известно, судьба подкидывает каждому столько, сколько её избранник способен вынести. Сергей был измучен и растерян: будущее представлялось в тумане. И вот – удача! Эфрону предлагают организовать эмигрантский литературный журнал «Вёрсты». Главным спонсором выступил князь Святополк-Мирский. Эфрон не верит своему счастью: журнал – это работа и деньги.

Уже в июле выходит первый номер «Вёрст», по отзывам, тянувший на целый альманах. Правда, с явным душком «евразийства». Ничего удивительного, что в первые месяцы пребывания Эфрона в Париже у него как бы открылось «второе дыхание»: он не только занимается редактированием журнальных статей, но и подрабатывает в массовке в кино, даёт какие-то уроки. Одним словом, крутится.

И всё бы ничего, если б журнал завоевал популярность. Евразийские мудрствования о русской революции, так и не понятой на Западе, мало кого интересовали («хватит, сыты по горло!»). «Нелепая, скучная и очень дурного тона книга», – так отозвался о «Вёрстах» Иван Бунин.

А вот «рецензия» в адрес Цветаевой, напечатавшейся в новом журнале, Зинаиды Гиппиус: «Характерная… черта произведений Цветаевой всегда была какая-то „всезабвенность“. В этом всезабвении поэтесса и ринулась вперёд по дороге… ведущей куда? Не всё ли равно! О таких вещах поэты, особенно поэтессы, не размышляют». Согласитесь, очень зло даже для «старухи» Гиппиус…

Вскоре «Вёрсты» по-тихому прикрыли.

* * *