Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

Сергей Яковлевич чувствовал себя неважно: был подавлен, всё время болел. Аля работала в одном из московских журналов, выходивших на французском языке («Revue de Moscou»). Цветаевой, по-видимому, следовало довольствоваться ролью «быть при них». Ну а Муру предстояло продолжить учёбу.

Скупые строчки дневника: «…Неуют…Постепенное щемление сердца. Погреб 100 раз в день… Ручьи пота и слёз в посудный таз… Ощущаю собственную бедность, которая кормится объедками (любовей и дружб всех остальных). Судомойка – на целый день… Обертон – унтертон всего – жуть…»

Одиночество усугубляется тем, что все те новые люди, которых Марина Ивановна видела в новой России, не вызывали никаких симпатий. Лишь чувство какого-то внутреннего сопротивления и отторжения. Позже именно об этом напишет её собрат по перу Корней Чуковский:

«Недавно, больной, я присел на ступеньки у какого-то крыльца и с сокрушением смотрел на тех новых страшных людей, которые проходили мимо. Новые люди: крепкозубые, крепкощёкие, с грудастыми крепкими самками. (Хилые все умерли.) И в походке, и в жестах у них ощущалось одно: война кончилась, революция кончилась, давайте наслаждаться и делать детёнышей. Я смотрел на них с каким-то восторгом испуга. Именно для этих людей – чтобы они могли так весело шагать по тротуарам, декабристы болтались на виселице, Нечаев заживо гнил на цепи, для них мы воевали с Германией, убили царя, совершили кровавейшую в мире революцию… Ни одного человечьего, задумчивого, тонкого лица, всё топорно и бревенчато до крайности. Какие потные, какие сокрушительные! Я должен их любить, я люблю их, но, Боже, помоги моему нелюбию!»

«Топорность и бревенчатость» крайне раздражали. Хотелось, по крайней мере, спокойствия и душевного умиротворения. Но именно нервы требовали помощи. Зверь, привыкший к свободе, не может спокойно пастись на лугу зоопарка: воля делает его непокорным.

Из воспоминаний Н. Лурье:«Нехорошо мне, – неожиданно заговорила Цветаева… – Вот я вернулась. Душная, отравленная атмосфера эмиграции давно мне опостылела… Но смотрите, что получилось. Я здесь оказалась ещё более чужой… Меня все сторонятся. Я ничего не понимаю в том, что тут происходит, и меня никто не понимает. Когда я была там, у меня хоть в мечтах была родина. Когда я приехала, у меня и мечту отняли… Уж разумнее было бы в таком случае не давать таким, как я, разрешения на въезд…»

А скандалы в семье возникают из-за каждой мелочи, по поводу и без.

Кирилл Хенкин вспоминал:

«…Я лучше понял настроение Мура, подружившись несколько лет спустя с одним его сверстником и соседом Эфронов по даче в Болшево. Там, после бегства из Франции, поселили рядом две русские эмигрантские семьи, участвовавшие в убийстве Игнация Порецкого…

– Удивительно, – сказал мне мой друг, – что их всех не пересажали раньше. Они только и делали, что с утра до ночи грызлись между собой.