Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

– Bonjour, monsieur, – здороваюсь с консьержем, приветливо улыбающимся из-за стойки.

– Bonjour, monsieur, bonjour…

Разговорились. Его зовут Мохаммед, родом из Марокко. Смуглый, с белозубой улыбкой, при виде меня он излучает такую радость, будто встретил если не родного брата, то как минимум своего африканского родственника. Пришлось успокоить: останавливаться в вашем отеле, говорю ему, в мои планы не входит, ибо явился сюда исключительно с познавательной целью.

– С познавательной? – удивился консьерж, заметно «потускнев». – Это как?…

– Дело в том, что я из России, – объясняю ему. – Когда-то здесь останавливалась известная поэтесса Марина Цветаева…

– Знаю, знаю… Слышал, – удивил меня Мохаммед. – И о России тоже наслышан. Там живут сильные и гордые люди…

Ну, об этом-то ты мне мог и не рассказывать, подумал я, сам знаю; а какие мы при взгляде извне – вам как раз и судить…

– Так вот, я слышал об… о Tsvetaeva.

Я улыбнулся. В устах этого малого слово «Цветаева» прозвучало некой волшебно-арабской вязью. А для нашего общения – своего рода паролем, как «сим-сим откройся». И это тоже обнадёживало.

– Можете о ней что-нибудь рассказать? – осторожно перехожу к главному.

– Разве… кое-что, – загадочно мурлычет он.

– Вообще, русские сюда частенько заходят?

– Не так чтобы, но заходят…

(Вот негодник! Всё норовит по-восточному – туда-сюда, вокруг да около…)

А потом этот «негодник» неожиданно сразил меня фразой, после которой между нами растаяли последние льдинки недоверия:

– Русские, конечно, заходят. Правда, нечасто. По крайней мере, Жерар Депардье ещё не заходил…

Мы дружно расхохотались, прекрасно поняв друг друга. К моему удивлению, Мохаммед оказался довольно начитанным. Да, он слышал о русской поэтессе Цветаевой. И даже (о счастье!) знает, где она здесь проживала: третий этаж, комната тридцать семь. А вот проводить туда не сможет: номер занят жильцами – гостиница ведь, не музей! Куда окна выходят? Во двор. Здесь так принято. Кто останавливается надолго – тем окна во двор; не на бульвар же, где день и ночь грохот от машин. Рассказать что-нибудь о Цветаевой? Нет, качает головой парень, вряд ли; он здесь работает без году неделя. Приехали бы лет на двадцать раньше, возможно, застали старожилов, которые могли кое-что рассказать… Слышал, её тут многие вспоминали, потому как в этих стенах долго жила. Была приветлива и здоровалась всегда первой. Вот, пожалуй, и всё. Да, потом куда-то пропала. Ходили слухи, уехала обратно в Россию…

Что ж, и на том спасибо. Вроде, и не сказал ничего этот добродушный портье, но от факта того, что нашу Марину здесь помнят, на душе сделалось светлее.

– Ну а ты-то сам домой не собираешься? – спросил, прощаясь, я у Мохаммеда.

– Что вы, мсье! Я же здесь всё равно что дома! Разве иногда в отпуск съездить…

Выйдя из отеля, поворачиваю направо, всё на ту же улицу доктора Ру, где, пройдя полсотни метров, рассматриваю с тыльной стороны только что покинутый мною отель. С тыла гостиница выглядит проще: безликие стены с тёмными рядами окон. Из одного из них когда-то смотрели грустные цветаевские глаза…

Что могла Марина Цветаева видеть из своего окна? Дворы, эту узкую улицу. Пожалуй, самым светлым пятном в этом мрачном пейзаже был католический костёл по ту сторону улицы. Для француза вся эта скукотища – обыденность. Но только не для нас. Наверняка Маринина душа просила «православную маковку» далёкой церквушки, резвую лошадку с «ванькой» на облучке, весёлую бабу с коромыслом… Хотела ли она в Россию? Сказать не берусь. Скорее, мечтала о какой-то определённости; чтобы не пришлось бедствовать; а ещё – была возможность продолжать издавать свои стихи и встречаться с восторженными читателями… «Живём – висим в воздухе»…

Впрочем, после отъезда в Советский Союз дочери и мужа, после нещадных нападок в прессе на всю их семью путей к отступлению не осталось. Вернее, он был – обратно домой. А уж там… Уж там – как получится.

Мимо меня пробежали двое подростков. Один – в коротких шортах, длинношеий, с востроносым лицом. Кого-то он мне страшно напомнил. Ну да, Мур! Ведь и он так же бегал по этим переулкам, улицам, бульвару… Заходил в магазинчики-кафе, где, прикупив свежие круассаны, радостно бежал в отель, к матери. Марина не отказывала любимцу в его маленьких сладких радостях: не будь их, что она, кроме ласкового поцелуя, могла предложить ему взамен?

Как же этих круассанов будет не хватать мальчугану в той, будущей, жизни! Оставшись один, Мур свои мысли и отчаяние станет доверять единственному товарищу – молчаливому дневнику. Сколько строк будет в нём посвящено этим «радостям» – булочкам, лепёшкам и бубликам! По сути, период эвакуации Мура в годы войны – самая настоящая сага о еде, написанная изголодавшимся подростком.